Евгений Соломенко - Ваш номер — тринадцатый
Сбоку от гардероба почему-то громоздилось старинное кресло, обитое сиреневым бархатом. Утонув в кресельных недрах, подремывал крохотный старичок. У него было личико доброго гнома, который по ночам приходит в детские сны и рассказывает волшебные сказки про храбрых королевичей и заколдованных принцесс. Старичок улыбался. Ему снилось что-то светлое и ласковое.
Наконец Зорин прошествовал в зал. «Ладно! Займу-ка свое место — глядишь, там все и откроется!»
Соседкой слева оказалась полнообъемная дама, отмеченная черноватыми усиками. Она нервно обмахивалась газетой «Голос метростроителя», обозревая партер, бельэтаж и галерку с чрезвычайно недовольным видом.
Справа от Зорина расположились двое «новых русских». Судя по могучим загривкам и живописной лексике, еще не так давно эти двое достойно представляли питерскую «братву». Но потом, видимо, «приподнялись», завели собственный бизнес — и теперь вот соответствуют новому имиджу.
На своего плюгавого соседа джентльмены с бычьими загривками не реагировали никак. Весь первый акт они вполне громогласно обменивались впечатлениями от грибоедовского шедевра и награждали действующих лиц собственными характеристиками. Характеристики из их уст выходили самобытные: Молчалин — лох малохольный, Чацкий живет по понятиям.
Коммуникабельные соседи оживленно общались то друг с другом, то с многочисленными телефонными абонентами. Мобильники обоих театралов заливались напропалую.
Финальный монолог Чацкого причудливо вплетался в громогласные откровения, разносящиеся из третьего ряда. Звучала эта перекличка поколений достаточно колоритно:
— Слепец! Я в ком искал награду всех трудов!..
— Ну а ты чо? Сварганил траст-сертификат?
— А вы! о боже мой! кого себе избрали?..
— А Дрисливый? На что пошел? Ах, на лизинг?!
— Высокий идеал московских всех мужей…
— Куда Дрисливый умотался? В Монте-Карлу? Ну как же: Монте-Карла — и без Дрисливого!
— Все гонят! Все клянут! Мучителей толпа…
— Ну, Дрисливый, ваще! Клал, грит, я на ваш депозитарий? Во дает в натуре!
— Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету…
— Щас я ему брякну в Карлу. У него роуминг работает? Ну, это нам — ништяк, это — как два пальца обоссать!
На такой вот оптимистичной ноте в эту коллективную декламацию напоследок прорвался Чацкий. Возопив вполне истерично «Карету мне, карету!», он опрометью бросился со сцены, подальше от общительного зрителя из третьего ряда.
…Когда отзвучали аплодисменты и народ потянулся к выходу, Зорин решил не спешить. Вот сейчас в стремительно пустеющем зале к нему и подойдет, наконец, посланец от неведомой «Звезды»! Но минут через десять, окинув взором безнадежно пустой партер, Денис встал и побрел к той самой вешалке, с которой, как известно, театр начинается. Равно и кончается коей.
«Фиалки Монмартра» на месте не оказалось. Вместо хрупкого парижского цветка по ту сторону барьера произрастал хмурый детинушка: лоб размером с воробьиный чих, челюсть лопатой, над крохотными глазками нависают надбровья, каждое — с вагонную ось. И это неандертальское чело было отмечено печатью страдания, об истоках которого легко было догадаться, взглянув на сизый, в прожилках, нос.
Едва дождавшись протянутого номерка, неопохмеленный мученик чуть не швырнул в Зорина одиноко висевшей одежкой. На косматой пятерне, свирепо мелькнувшей перед его носом, Зорин разобрал раскоряченные лиловые буквы: «Беатриче».
На божественного Данте обладатель наколки явно не тянул, и Зорин почел за лучшее побыстрей удалиться.
А удалившись, изумленно уставился уже на свои собственные руки. Ибо они сжимали не прорезиненного ветерана родной «Володарки», а невесомый и чертовски элегантный плащ, к тому же освященный фирменной этикеткой от Пьера Кардена. Этакий сгусток парижского тумана, материализованная мечта модника и эстета. Из рукава небрежно свисало нарядное шелковое кашне темно-синего цвета.
И, окончательно добивая Зорина, вся эта элегантнейшая туманность благоухала неуловимо-тонким и явно нездешним ароматом.
На ватных ногах Зорин двинулся назад:
— Товарищ!.. То есть господин… То есть…
Он замялся, не зная, какое обращение более уместно в данном случае. «Товарищ» попахивает райкомом КПСС, тоталитаризмом и пятилеткой в четыре года. На «господина» же этот красавец, согласно закону Авогадро, явно не тянет. Так и не найдя выхода, Зорин решил обойтись без ненужных формальностей:
— Простите! То, что вы мне выдали, это не мое…
Забарьерный страдалец помрачнел еще больше:
— «Не мое»! А чье же еще, доцент ты зачуханный? Очки напяль, коли свои тряпки от чужих отличить не могешь! Все нормальные зрители свои польта уж полчаса как разобрали. Одно твое вот шмутье и осталось.
Но Зорин решительно не мог присвоить себе шмутье от Кардена:
— Послушайте! Я вам правду говорю — это не моя одежда!
И, как нормальный российский интеллигент, вместо того, чтобы решительно нажать на противную сторону, начал униженно оправдываться:
— Мою-то выбрасывать впору, а эта стоит бог знает сколько…
Детинушка небрежно прервал его дивертисменты:
— Слушай, интеллигент нюханный, ты цифры знаешь? Учили тебя арихметике в первом классе? Или ты в школу не ходил, сразу доцентом заделался?
Зорин потряс головой, как трясут неисправным будильником:
— Цифры? При чем тут цифры? Послушайте, я же вам уже объяснил…
— И слушать не жалаю! У тебя номерок был какой? Тринадцатый! — Он значительно вознес к небу указующий перст, ознаменованный могучим черноземным ногтем. И с непостижимой логикой заключил: — Во! Тринадцатый! Так что вот тебе и пожалуйста! Сам понимать должон!
Но тут же опомнился, снова впал в презрительный сплин:
— Ступай вон к администратору — он тебе мозги твои доцентские мигом вправит! Да не забудь, ворона, с порога сразу и скажи: так, мол, и так, номер мой — тринадцатый!
«Чего этот чмошник так прицепился к тринадцатому-то номеру? Суеверный, что ли?» — размышлял тоскливо Зорин, отмеряя свой крестный путь к неведомому администратору. Тут же припомнилась и «Фиалка Монмартра»: а ведь она тоже про тринадцатый все толковала! Чуть не поздравляла — как нобелевского лауреата! Они тут что, умом все тронулись? Сейчас еще поглядим, что за администратора мне судьба в подарочек припасла! Ну и вляпался ты, Зорин! Согласно закону Авогадро…
И со всей решимостью он постучал в полированную дверь, обремененную строгой табличкой «Администраторъ» (на конце слова почему-то прилепился старорежимный твердый знак — современник графа Бенкендорфа, кровавого самодура Аракчеева и ныне реабилитированного Петра Аркадьевича Столыпина). Из-за двери тут же отозвались:
— Да-да! Входите, Денис Викторович!
Глава четвертая
Администратор чужих судеб
Последняя фраза ударила Зорина, как током. Ничего себе компашка тут собралась: гардеробщик — каббалист какой-то, «Администраторъ» — и вовсе ясновидящий! Полный дурдом!
Сердце невесть отчего рвалось и трепыхалось заполошно, а всего Зорина переполняла какая-то леденящая жуть. Но отступать было некуда: за спиной его поджидал свирепый неандерталец. И незадачливый театрал с отчаянием самоубийцы, рванув дверь на себя, шагнул в кабинет.
Шагнул — и сразу уверился: сейчас, вот прямо тут же все проблемы и недоразумения будут разрешены — быстро, четко и ко всеобщему удовольствию. Потому что перед Зориным восседал в малахитово-зеленой жилетке и взирал на него со сдержанным интересом Основательный Мужчина с аккуратно подстриженной, старорежимной бородкой.
Руки, покоившиеся на пустом столе, были большими и, по-видимому, очень сильными. Эти могучие лапищи, огромная лобастая башка, вся крупногабаритность фигуры делали их обладателя невероятно похожим на медведя. От Администратора исходили волны глубинной мощи, веяло почти осязаемым ароматом едва ли не сверхъестественной власти над людьми и событиями. Но вместе с тем что-то неуловимое нарушало эту гармонию внешней и внутренней мощи.
Человек, сидящий за столом, прервал его сумбурные, не относящиеся к делу, размышления:
— Проходите, Денис Викторович, присаживайтесь! Вот сюда, в кресло: здесь вам будет удобней. А я уж заждался! Думаю: что же вы, батенька мой, все не идете и не идете?
Тут мысли в бедной Зоринской голове понеслись вскачь.
— Простите, а разве мы знакомы?
Его величественный собеседник позволил себе слегка улыбнуться:
— Не напрягайте память! Наше знакомство — не обоюдно. Я вас знаю, вы меня — нет.
— Откуда же… — начал было Зорин.
— Не знать вас, батенька вы мой, было бы позорно для меня как петербуржца. К тому же не далее как вчера я с удовольствием пронаблюдал все ваше вечернее выступление по телевидению! Неплохо, честное слово совсем неплохо!
