Йохен Шимманг - Новый центр
В девятой коробке все книги были в запаянных пластиковых обертках, но сверху усердные наследники положили карманное издание романа, который я прекрасно помню еще со времен бессонных ночей за книгой в школьные годы. Покойный ныне профессор тоже, видно, читал этот роман с удовольствием (и, возможно, не один раз), ибо книжечка была такой же потрепанной, как детективный роман из второй коробки, и к тому же покрытой — на слишком узких, к сожалению, полях — бессчетными карандашными пометками, выполненными микроскопическим шрифтом, как записи Роберта Вальзера[12]. Это был Иоганн Андерматт, его великолепная книга «Дети, дети…» — грандиозный детоненавистнический гротеск или гротескная детоненавистническая грандиозность[13]. Я вспомнил, что, когда читал ее, чувствовал, как крепнет во мне, шестнадцатилетнем, решимость никогда не производить на свет детей — впрочем, до сих пор мне еще ни разу не представилась такая возможность.
В десятой коробке мы нашли (и, конечно, тотчас обменялись нежными, почти влюбленными улыбками из разряда «а помнишь?»)… Итак, в десятой коробке мы нашли книгу, благодаря которой когда-то познакомились: «Смерть Хорхе Бургосского» Адама Мелька, в броском оформлении. А сверх того — библиофильское издание маленького эссе Франца Одрадека[14] «Кафка как член семейства» (факсимильное воспроизведение первого издания 1928 года, выпущенное в 1993 году Биттнером и Кляйном).
В одиннадцатой коробке, наряду с тремя или четырьмя поваренными книгами — по-видимому, у наследников их и без того хватало, — была сплошная философия: первоисточники, исследование этих первоисточников и исследования по поводу этих исследований. Кое-что я знал, поскольку четыре семестра изучал философию в университете; большая часть, однако, была мне незнакома. Распределив книги по стопкам, я собрался было открыть двенадцатую коробку, когда Зандер вдруг поднял над головой некую книгу и сказал:
— Вот и он, наконец.
— Кто — он?
— Сам завещатель.
Имелась в виду книжица классического зуркамповского карманного формата из серии «Наука», издание 2008 года, золотые буквы на черном фоне, страниц сто шестьдесят, под названием «Ирония. Философские итоги»[15]. Издал ее некий Ульрих Герген, подвизавшийся тогда в качестве ординарного профессора философии в университете имени Гёте во Франкфурте-на-Майне, а в книгу в самом начале была вложена карточка с текстом от руки: «Дорогой господин Герген! Прилагаю сигнальный экземпляр карманного издания. Ваш Раймунд Феллингер»[16].
С последней коробкой анархисты, похоже, нас надули, потому что ничего, кроме старых газет, там не было. Но на самом дне мы обнаружили кое-какие вещи поинтереснее. Во-первых, отдельное издание эссе Вальтера Беньямина «Вот моя библиотека», выпущенное в 2012 году издательством Ульриха Кайхера в Вармбронне, с послесловием Лукаса Домника. Во-вторых, затасканный полиглотовский путеводитель про курорт Бад Мюнстерайфель и его окрестности, примерно тридцатилетней давности. Наконец, на самом дне лежал восьмисотстраничный кирпич — книга в жанре политического триллера под названием «Заговор Сони». Это было шестнадцатое карманное издание выпуска 2005 года. В нормальном переплете книга впервые вышла в 1999 году. Издал ее некий Грегор Корф[17].
— Вот эту я, пожалуй, возьму себе, чтобы коротать одинокие вечера, пока мы ее еще не каталогизировали, — сказал я Зандеру.
— Без проблем, — ответил он. — В любом случае к жемчужинам нашего собрания она никогда не будет принадлежать.
2
В те годы, когда грянул путч, весной 2016 года, я уже порядком запутался в собственной учебе и не понимал, как выбраться из этого лабиринта. Непреодолимая проблема заключалась в том, что я интересовался практически всем, что попадалось мне на пути, и поэтому не мог идти прямо, как того требовали занятия в университете, а все время убегал куда-то вбок. В особенности философы уводили меня в сторону на глухие тропки, прочь от их собственной дисциплины, и тогда я внезапно забредал к этнографам, лингвистам, социологам, теоретикам коммуникации, культурологам, киноведам и психоаналитикам, к искусствоведам, семиотикам и историкам медицины — и всякий раз с трудом вырывался от них на главную дорогу. С друзьями и с женщинами все обстояло точно так же: я то и дело сбивался вбок, на обходную тропинку. За эти четыре университетских года Зандер оставался единственной константой моей жизни, но когда его уволили и он укрылся в своем маленьком издательстве, наша связь заглохла.
Случилось это еще и потому, что я покинул столицу и вернулся в старые западные земли. Что говорить, в столице за последние десятилетия широко распространился тот напыщенный архитектурный стиль, который мне не нравился. Однако новым правителям не по душе оказалась помпезная архитектура вокруг рейхстага, они всё снесли и отстраивали заново в эклектичном стиле, представлявшем собой смесь итальянского футуризма и новой деловитости. Это касалось не только правительственного квартала, но и множества административных зданий, и взятый темп строительства, подгоняемый не в последнюю очередь ростом технических возможностей и личным энтузиазмом архитектурного светила мирового уровня, выигравшего конкурс, заставил весь мир затаить дыхание: новый правительственный центр за десять месяцев был выстроен полностью, и как раз в этот момент я уехал она запад. Новый режим с архитектурной точки зрения просто-напросто слишком глубоко внедрился в мое персональное пространство. Борцом сопротивления я никогда не был, но мне захотелось бежать как можно дальше.
Два месяца я жил во Франкфурте у матери, а потом поступил в торговый дом «Дель’Хайе & Мюнценберг» в Аахене. Устроиться туда помог знакомый матери, и вот в двадцать два года я стал проходить классическую школу коммерсанта, а вся гуманитарная дребедень осталась далеко позади. Фирма «Дель’Хайе & Мюнценберг» вела оптовую и розничную торговлю деликатесами на окраине центральной части Аахена и существовала уже более двухсот лет. Никакого Дель’Хайе в фирме уже давно не было, а вот семейство Мюнценбергов до сих пор владело этим бизнесом, вело его исключительно успешно и на самом современном уровне, но как только я однажды утром переступил порог заведения, на меня со всех сторон пахнуло традициями семейного предприятия.
Мюнценберги импортировали, рассылали и продавали кофе, чай, какао, сигары, вина, крепкие напитки, шоколад, пряности, конфитюры и мед, разумеется, все это — самого высшего качества. Торговые залы многократно расширяли и перестраивали, но всегда в прежнем стиле — массивные прилавки и полки темного дерева, — и, переступая порог бюро, посетитель невольно испытывал искушение назвать все это конторой, хотя само слово уже почти полностью исчезло из немецкого языка. Даже складские помещения, организованные по последнему слову логистической науки, дышали стариной и чопорностью.
В несколько беспомощных усилиях режима учредить новые символы или, в конце концов, переосмыслить старые Мюнценберги никак не участвовали. У них нигде не было видно той стилизованной сдвоенной молнии, которая призвана символизировать силу, решительность новой власти, ее настрой на модернизацию, а возможно, — и ее волю к разрушению и которая, разумеется, красовалась на каждом административном здании, на каждом мундире, каждой официальной бумаге и широко использовалась даже в модной одежде. Более того, в помещениях фирмы отсутствовал официальный портрет Генерала, и вообще, у режима здесь, у западных границ страны, положение было значительно более шаткое, чем в центральных регионах и на востоке. Старик Мюнценберг, который был еще жив, когда я пришел к ним работать, говаривал: «Если нам тут начнут вставлять палки в колеса, мы в два счета переедем. До бельгийской границы двадцать минут, и примут нас там с распростертыми объятиями, в деликатесах бельгийцы кое-что смыслят. И тогда мюнценбергских изысков Аахену больше не видать». Но палки в колеса им никто не вставлял, потому что некоторые из выдвиженцев и функционеров нового режима стали постоянными покупателями Мюнценбергов, ибо могли себе теперь это позволить.
За два с половиной года ученичества я прошел все ступени деятельности в этой богатой традициями фирме: от склада, бухгалтерии, приема заказов и рассылки до продаж и, наконец, закупок. На закупки меня потом и поставили, я часто ездил в Бельгию, Францию и Италию, в Брюссель и Монтелимар, в Пьемонт и в Эмилию-Романью. Конечно, я колесил и по Германии, поэтому можно было сказать, что годы диктатуры я перезимовал во внутренней эмиграции, то и дело сменяя ее на внешнюю.
Как только диктатуре пришел конец, я сразу внедрился на черный рынок, продолжая при этом служить у Мюнценбергов. Опирался я на связи, наработанные за последние годы. У меня нет сомнения, что молодой хозяин Антон Мюнценберг, внук старика, скончавшегося в 2018 году, имел довольно точное представление о том, что, помимо дел в фирме, я вел еще свой собственный бизнес. Он никогда со мной об этом не заговаривал. Антон был на четыре года моложе меня, и мы с ним с самого начала прекрасно ладили. У него была любовница в Льеже, о которой он не мог сообщить никому из членов семьи, — с точки зрения их клана, это был мезальянс, — поэтому Антон часто сопровождал меня в поездках в Бельгию. Я был нем как рыба, и, думаю, он оценил это по достоинству, ибо о моих побочных делишках также хранил полное молчание.
