Игорь Поляков - Доктор Ахтин. Бездна

Пусть на время, но если по следу идет собака, то она потеряет мой след.

Пусть на время, но я хочу не думать о том, что я сам придумал свет далеких фонарей в темном зимнем лесу.

Они вышли вчетвером. Кинолог с овчаркой, которая легко взяла след, и бежала впереди, натягивая поводок. Двое бойцов спецназа — лейтенант и рядовой. И капитан Ильюшенков.

Солнце еще не встало, они легко бежали в рассветных сумерках, и молчали. Капитан думал о том, как бы сделать так, чтобы у него была возможность на законных основаниях просто убить Парашистая, а не догнать, поймать и передать дело в суд.

Лейтенант думал о девушке, с которой вчера познакомился, и договорился встретиться сегодня вечером. Рядовой просто радовался тому, что он сейчас в лесу, пусть даже у него за плечами рация, а на плече автомат Калашникова.

А кинолог — сержант Коротаев — внимательно смотрел по сторонам, замечая те мелкие детали, по которым можно было понять состояние преследуемого преступника. И если в самом начале он предположил, что беглец действительно ранен, то примерно через полчаса он понял, что рана у него пустяковая. Однако пес по имени Дориан легко бежал, практически ни разу не потеряв след, и это вселяло в него осторожный оптимизм, — возможно, через несколько часов они смогут догнать преступника, а там уже работать будут спецназовцы, и этот капитан со злыми глазами.

— Дориан! Сидеть! — подняв руку, скомандовал сержант.

— Что такое?

Капитан Ильюшенков замедлил шаги и встал у поваленного дерева.

— Он здесь лежал, — сержант показал рукой на траву, — правда, совсем недолго.

Капитан посмотрел на указанное место, — да, трава слегка примята, но это практически невозможно заметить.

— И вот еще, видите там нитку. Скорее всего, он оторвал кусок ткани от одежды и забинтовал рану. Потом встал и побежал дальше. И это плохо.

— Почему?

— Рана у него пустяковая, — сказал сержант Коротаев, — если в самом начале по следам было видно, что он слегка прихрамывал, то затем он бежал нормально. Здесь он лежал не больше десяти-пятнадцати минут, а потом двинулся дальше, и я опасаюсь, что шел по лесу всю ночь. Следовательно, фора у него около шести часов.

— Блин! То есть до вечера мы его можем не догнать! — разочарованно простонал лейтенант.

— Если здесь стоять будем, то точно не догоним, — сказал капитан, — давай, следопыт, командуй своей скотине брать след.

— Его зовут Дориан, — спокойно сказал кинолог, защищая своего друга.

И они побежали дальше. Лейтенант Молчанов стал думать о том, что он скажет девушке с необычным именем Эвелина, когда сможет вернуться в город. Правду говорить нельзя, а неправду она наверняка заметит, и перестанет ему доверять. После этого можно будет уже и не пытаться наладить какие-либо отношения. А жаль, потому что Эвелина ему показалась девушкой умной и симпатичной, — и искорка в её глазах, когда он говорил о том, что ему было интересно: о книгах, написанных Стивеном Кингом. Многие его знакомые сразу отвергали произведения этого писателя, ставя штамп «ужастик». А она внимательно слушала, и он заметил в её глазах ту заинтересованность, которую уже давно не видел в глазах знакомых девушек. Только ради этого стоило попытаться придумать полуправду, и сохранить эту искорку в глазах.

Рядовой Николаев размышлял о преступнике, который выжил в аварии и бежал далеко впереди. Иногда это было очень любопытно, — попытаться представить себе, что бы он, Виктор Николаев, делал бы в подобной ситуации. Пусть рана не серьезная, вокруг тайга и ты свободен, но — ты должен понимать, что за тобой будет погоня. И совсем скоро осень и станет холодно. Куда бежать? Если бы он был на месте беглеца, то двинулся бы на юг. Там рано или поздно можно выйти к большому населенному пункту и затеряться среди людей. С другой стороны, именно там его и будут ждать, если они не смогут догнать беглеца сейчас. А еще есть такое понятие, как голод. Конечно, при желании в лесу в августе можно найти полным полно пищи, но не факт, что этот Парашистай знает, что можно, а что нельзя совать в рот. Николаев мысленно попытался вспомнить, что он знает о Парашистае, и, кроме того, что это маньяк-убийца и что он был врачом, ничего не обнаружил в своей памяти. Собственно, ничего другого он и не мог знать, — во-первых, по должности не положено, во-вторых, он совсем недавно пришел в спецназ, а перед этим проходил срочную службу в ВДВ.

Капитан Ильюшенков раз за разом рисовал в своем сознании примерно одну и ту же картину: обессиленный Парашистай спотыкается и падает, затем встает на ноги и поворачивается лицом к преследователям. В его руке суковатая дубина, и преступник бросается вперед. Он, капитан Ильюшенков, выхватывает пистолет и стреляет.

Один раз.

Точно в цель.

В голову Парашистая.

В этой картине всё было замечательно, кроме одного, — после лейтенант и сержант в своих рапортах напишут, что он застрелил практически безоружного беглеца, потому что та дубинка, которую он нарисовал с воем сознании, никак не может быть полноценным оружием. К тому же, Парашистай не настолько глуп, чтобы дать ему шанс застрелить его. Капитан плотно сжал рот, скрипнув зубами, и снова стал рисовать очередную картину в своем сознании.

Кинолог Коротаев натягивал поводок, не позволяя Дориану вырываться далеко вперед, и всё больше приходил к мысли, что поймать беглеца по кличке Парашистай будет очень не просто. Направление движения всё больше и больше забирало к северу в те места, где человеческие поселения встречаются редко, а низко висящие тучи обещали дождь, что сильно осложнит Дориану его работу.

Впрочем, может это и к лучшему. То, что сержант Коротаев знал о Парашистае, приводило его к мысли, что самым замечательным окончанием погони для них будет потеря Дорианом следа и возвращение домой. В конце концов, Парашистай не сможет находиться в тайге вечно, и однажды выйдет к людям.

Вот тогда его и поймают.

А им с Дорианом вовсе незачем рисковать жизнью.

Я промок. Дождь не сильный, но бесконечный, — моросит мелкими каплями, и нет от него спасения даже в лесу. Уже вторая половина дня. Мелкие кровососы донимают, но я постепенно начинаю привыкать к ним. Я продолжаю передвигать ноги, и эти простые движения ведут меня не только к свободе, но и к жизни. Ручей привел меня к роднику, из которого брал начало, — здесь я снова вдоволь напился. И снова неторопливо побежал дальше — на север. Я понимаю, что мне пока не надо останавливаться, потому что, мокрый, я быстро замерзну, да и не так далеко оторвался от преследователей, чтобы расслабляться. Я, по-прежнему, думаю, что командир группы захвата, если он выжил, обязательно пойдет по моему следу.

И я продолжаю вспоминать.

Мне семь лет. Через две недели первое сентября. Мама практически всё приготовила для школы, — у меня есть тетради, карандаши, букварь, ранец. Надо купить костюм и белую рубашку. Но мама с отцом сидят на кухне, и мама плачет. Отец успокаивает её, но у него плохо получается. Я захожу на кухню и хочу сказать, что мы договаривались сегодня пойти в магазин, но — я стою и молчу. Наверное, именно в этот момент я понял, что скоро моя спокойная жизнь должна резко измениться, но это понимание казалось таким нереальным, что я сделал просто. Вышел с кухни и ушел в свою комнату. Сел у окна и стал смотреть на рябину за стеклом. Листья на дереве еще не поменяли цвет, но я твердо знал, что скоро это произойдет. Так же и с мамой, — еще ничего не случилось, но я знал, что это вопрос ближайшего времени. И когда у меня появилось это знание? Когда пришло осознание — год назад, полгода, месяц или пару минут назад? Конечно же, тогда в семилетнем возрасте я не думал об этом. Я просто начал создавать в своем воображении очередной мир, куда я мог спрятаться от неприятной действительности.

Я полагаю, что осознал факт неминуемой смерти матери в ближайшее время тогда, когда мама вернулась из санатория. Осознал, и сразу постарался спрятаться от этого знания. Сложил неприятную правду в дальний тайник памяти, чтобы уже никогда не извлекать.

В тот день мы все-таки пошли в магазин и купили мне костюм, белую рубашку и черные туфли. Мама улыбалась, глядя на меня. Отец одобрительно хлопал по плечу и восхищенно цокал языком. Я вертелся перед зеркалом, словно был несказанно рад обновкам. Но ощущение будущего праздника полностью отсутствовало, потому что улыбка у мамы была грустная, восхищение отца равнодушным, а моё веселье вынужденным.

В оставшиеся три месяца, пока была жива мама, я старательно прятал от самого себя простой факт — я непроизвольно мысленно считал уходящие дни, точно зная, когда мама уйдет навсегда. Я точно знал день её смерти, и не пытался что-то изменить. Да, тогда я еще не подозревал о силе своих рук. Но разве это оправдывает меня?! Для чего тогда дар предвиденья, если просто знать и ничего не пытаться изменить?