Ник Гали - Падальщик
Соседка видела комикс? Поняла?! Какая же она дура, что забыла запереть дверь!
Да нет же, журнала с картинками Геня видеть не могла — вот он, весь смятый у нее под вспотевшим боком.
Настроение тем не менее испортилось. Катарина откинулась на подушки и принялась думать. «Думать» для Катарины означало вспоминать те ощущения, которые она испытала в прошлом. Собственно мысли Катарина не любила и боялась их; с чувствами же ей было легко и комфортно — она плавала среди них, как рыба в воде среди водорослей, отщипывая от каждого ровно столько, сколько было надо для собственного душевного здоровья.
Она любит живой секс. Да, да. Мастурбация есть мастурбация, но все это не то. Нужны настоящие мужские руки (можно и женские, хотя она и не разу не пробовала), нужно ощущение тела, прикосновение, голос, запах. Не то, что у Катарины нет, с кем этим заняться. Мужским вниманием она не обделена. У нее отличная грудь третьего размера, худые плечики, узкие бедра, длинные ноги и голубые, как озеро Тразимено, глаза — все это весьма ликвидные женские активы. Растащить эти активы охотников находится много, но она инстинктивно отличает тех, кто хочет ими попользоваться на халяву, от тех, кто готов платить хорошую цену.
Когда Катарина летом едет из Килборна по Эбби Роуд в сторону школы на велосипеде, — в топе, в легкой, трепещущей НЗ ветру юбочке, которая то натягивается на теле, то взлетает, показывая чуть-чуть больше чем надо, да с волной каштановый — лес за спиной, да в босоножках… Водители даббл-деккеров заезжают на тротуары, а дорогие машина с откидным верхом (на них в Лондоне ездят все сплошь арабы да индусы), сигналят, словно ревут быки. А она, как легкий весенний ветерок, продет, сверкая серебряными спицами по улице, звенит звоночком, порхает юбочкой…
Правда, случаи были. Пару раз легкий весенний ветерок чуть не изнасиловали на боковых улочках Килборна. Комикс комиксом. а в жизни это было страшно и неприятно. С тех пор у нее в сумке всегда свисток и газовый баллончик.
Но даже после этого она ничего не может с собой поделать: ей дико нравится, когда на нее плотоядно смотрят мужчины, ей нравится, когда она чувствует, что мучает их. Так устроен мир.
Катарина перевела взгляд с комикса на большую картину, висевшую над кроватью. На картине была изображен город на берегу озера; позади города были горы.
Она родилась в этом городе в Швейцарии много лет назад и почти не помнит его. Но все равно повесила на стену его, а не итальянский городок, где провела все сознательное детство и отрочество. Его она помнит слишком хорошо.
Ей было три года, когда ее мать рассталась с отцом. Встретив одного заезжего бизнесмена, мать полюбила его и переехала вместе с ним в Италию, в один городок в Умбрии. Городок был окружен местами, полными романтики, жаркой итальянской природы… Жарок оказался и новый муж мамы.
Первые восемь лет он, впрочем, был для Катарины любящим и заботливым отчимом; Катарина души в нем не чаяла, звала папой и в тайне завидовала маме, что он уделял ей столько внимания.
Неожиданно, когда у Катарины к одиннадцати годам начали Удлиняться ноги, папа вдруг стал поглядывать на нее по-новому. К ее радости, он стал проводить с ней гораздо больше времени, Чем раньше. Мама иногда плохо себя чувствовала, и папа начал вывозить Катарину одну на уикенд в Римини и Пезаро, останавливаться с ней в гостинице. «Девочке так хотелось всю неделю съездить к морю», объяснял он жене.
Скоро Катарина перестала завидовать маме. Папа развратил ее. Сначала под предлогом обучения плаванию трогал ее под водой; потом в один вечер в номере, сказал, что ему надо осмотреть ее, — море было в тот день нечистым, и в организм могла залиться вода — надо было проверить, чтобы она там не осталась.
— Что ты делаешь? — спросила она его, когда он склонился над ней.
Папа, тяжело дыша, красный, стоял перед кроватью на коленях.
— Вода…
— Сделай еще пальцами… — она вдруг догадалась, что вода была не при чем, но она поняла и то, что наконец заслужила равное с мамой внимание. Даже, кажется, большее.
— Только не надо рассказывать маме, — сказал он, — пусть это будет наш Большой Секрет.
После этой поездки, сразу по возвращении домой с ней что-то случилось. Ей стало очень стыдно. Ей хотелось опять стать той Катариной, которая беззаботно просыпалась по утрам, шла в школу, шушукалась на переменках с подружками о мальчиках. А теперь у нее и у папы был Большой Секрет.
Она стала мыться по пять раз в день, мать не могла взять в толк ее чистоплотности, у нее еще даже не было месячных!
В течение года они с папой еще несколько раз ездили на уикэнд на море. Папа разошелся, и в какой-то момент что-то надломилось в ней, она расплакалась и сказала, что если он тронет ее еще раз, она скажет маме. После этого их совместные поездки к морю прекратились, но начались те самые замещающие сессии — с пальцами.
Жизнь в доме с родителями стала ее тяготить, она стала замкнута, груба. Мать удивлялась такому раннему приходу переходного возраста. Слава богу, сразу после школы какие-то ее знакомые, имевшие друзей в администрации бизнес-школы в Лондоне, предложили отправить Катарину поработать в Англию — «заодно подучит язык».
В Англии ее никто не знал, и она быстро забыла все плохое Все ее друзья и знакомые были новые. Она сама могла стать тем кем хотела и заниматься тем, что любила.
Настроение улучшилось. Катарина вздохнула, перевела взгляд с картины на комикс, лежащий на одеяле; рукой разгладила мятую страницу.
Ну, что там возница?..
Глава V
Животная женщина
Насколько лучше настроение после спорта! Откинув на спину кожаный мешок от Gucci, Геня пружинистым шагом шла по улице Мэрильбоун от спортзала в сторону школы.
Нет, не только гормон счастья серотонин делал ее существование в этот момент легким и радостным — только что в спортзале она совершенно неожиданно для себя освободила из плена животную женщину, столько времени стучавшую ей изнутри в глаза. Причем истеричка оказалась не так уж ужасна, как казалось раньше; она словно залепила и выровняла вдруг своей личностью изъяны и кривизну той рациональной особы, кем Евгения себя всю жизнь считала. Теперь Геня вдруг почувствовала себя какой-то вполне «гладкой» и «круглой» — по крайней мере так ей вдруг стало казаться, и она была весьма довольна эти чувством. Да, да, — те фрагменты старой Гени, которые не могли сладить с жизнью, неожиданно получили подкрепление, оказавшись смазанными сладким бальзамом суеверия, не основанной ни на чем, кроме интуиции, покорности судьбе и веры в нее.
А всего-то в чем было дело? В том, что за час пробежек, растяжек и велосипедов на фоне глядящих с экранов Санта-Клаусов, оленей и обнимающихся семей, в спортзале школы не появился никто. Точнее Генины ощущения можно было передать, сказав, что пока она бегала, крутила педали и толкала тяжести, в спортзале школы появился Никто. Этот Никто заполнил собой весь зал, и сидел в нем, пригорюнившись, смотрел на потеющую не понятно зачем и не понятно для кого, Геню, и говорил ей: «Ну что же ты — Все одна, да одна? Вон даже и билет у тебя второй есть на презентацию, и можешь ты позвать с собой любого парня — будет хоть кто-то сидеть рядом… А вот пойдешь одна и будешь жалеть».
«Надо действовать рационально, — возражала Никто Геня, — Я действую рационально и добиваюсь результата. Чем приглашать кого ни попадя, — да чтобы он пошел не ради меня, а ради презентации, — лучше пойти одной. Я приглашу того и тогда, кого и когда сочту нужным».
«Да так ты будешь ждать всю жизнь, да не дождешься», — пустил слезу Никто.
«Тьфу на тебя!» — разозлилась Геня.
Никто затих.
Приняв душ и одевшись, Геня вышла из раздевалки и опять увидела в коридоре Никто. Второй раз его вида она перенести не смогла. В этот-то момент и вырвалась на свободу истеричная животная женщина, а старая рациональная Евгения напрочь утратила контроль над ситуацией. Животная женщина быстро открыла сумку, вынула оттуда синюю тетрадь, вырвала листок, и оперевши его о нежного ванильного цвета стену, быстро написала на нем несколько строк. Затем ногтем сковырнула с висевшей тут же доски объявлений кнопку, решительно, будто к себе домой, прошла в мужскую раздевалку, и с размаху присовокупив что-то к своей записке, приколола обе бумажки на самом видном месте на доске объявлений возле зеркала.
Теперь она шла по мостовой, словно парила. Против станции «Бейкер Стрит» покрывался каплями испарины памятник сыщику Холмсу; возле музея восковых фигур Мадам Тюссо выстраивались в очередь одетые в разноцветные дождевички японцы. Евгения смотрела на все это посвежевшим взглядом: дождливый депрессивный Лондон, японцы, памятник Холмсу, полуоттаявшие лужи на асфальте стали вдруг рельефными, четкими, красивыми… И ей как-то разом стало ясно, что томило ее душу последние годы — тот факт, что при всей своей учености она ничегошеньки не могла поделать с неопределенностью будущего. Да, она могла пытаться что-то спрогнозировать в нем, и делала это, возможно, лучше других, но ни она, ни кто другой, никогда не могли знать наверняка, что ждет их впереди и что получиться или не получится в обдумываемых планах. И все эти статистические планы выпаса будущих мужей — какая глупость…
