Сергей Герасимов - Карнавал
– Нормально, – сказал Лист. – Продолжайте говорить. Главное не останавливайтесь.
– Сейчас я вижу картину из моего далекого прошлого. Вижу очень ясно. Кажется, что предметы висят в воздухе – вот так, чуть наискосок, невысоко над полом. Но я сознаю, что они не реальны. Люди говорят, и я слышу их голоса. Передавать содержание разговора?
– Как хотите.
– Это моя подруга, она погибла очень-очень давно. Сейчас она говорит со мной. Нет, сейчас наплывает что-то другое. Я вижу ее отца, хотя у нее никогда не было отца. Я понимаю, это всего лишь галлюцинация. Ее отец похож на того человечка из Охраны Порядка, который водил меня на допрос. Наверное, это как во сне: смешиваются впечатления. А вот сейчас опять говорит она. Неправда, она никогда мне этого не говорила.
– Чего именно?
– Неважно. Но я ждала, что она это скажет. Это интересно, как кино, но печально, как кино о несбывшемся.
– Сейчас?
– Сейчас исчезло. Но, мне кажется, я чувствую некоторое онемение.
– Где?
– Правая рука.
Лист чуть увеличил давление.
– А сейчас?
– Кажется, исчезло.
– Ничего не было, вам показалось. Продолжайте говорить.
Он следил за линией на экране. Операция проходила превосходно. В сущности, технология была безопасной – несколько ступеней автоматического контроля плюс контроль двоих людей, которые стремятся к одному и тому же.
Игла достигла нужной точки. Лист поднял давление на две единицы.
– Я чувствую, – начала Одноклеточная.
– Не нужно, я вижу. Легкий клонус справа. Мы уже почти закончили. Приготовьтесь, возможно, вы что-то почувствуете. Если почувствуете, то обязательно скажите. Этого до вас не мог рассказать никто. Это словно высадка на другую планету?
– На планету, кишащую призраками, – сказала Одноклеточная, – я снова вижу одного. Но то, что он мне говорит, – невозможно.
– Я начинаю, – сказал Лист.
– Я чувствую головокружение. Головокружение и слабость. И еще одно непередаваемое чувство: будто с меня живьем сдирают кожу. Нет, не так – будто оставляют кожу, но сдирают все изнутри. Но это не боль, не физическая боль, это что-то худшее. Мне кажется, я теряю себя. Я не хочу.
– Все, – сказал Лист, – игла пошла обратно. Как только прекратится головокружение, вы сможете встать. Ранка на лбу значит не больше, чем царапина. Но отверстие в кости окончательно затянется только через две недели.
– Я не хочу, – повторила Одноклеточная, – это не проходит, не проходит.
– Поздравляю, – сказал Лист, – вы меня победили.
– Победила?
– Вы забрали все, к чему я шел всю жизнь. Я так и останусь в прологе, а вы прочтете первую главу.
– Как скоро это начнется? – спросила Одноклеточная.
– Я думаю, что сразу, но понемногу. Вы можете теперь ответить на вопрос?
– О лекарстве против страха?
– Да.
– Чем больше волнуешься за других, тем меньше за себя. Я ответила удовлетворительно?
– Да. Еще минута и можно отключать аппаратуру.
Экраны компьютеров неожиданно погасли.
– Придется; заканчивайте так, – сказала Одноклеточная, – вы же хороший хирург.
– Вы не можете этого видеть, – сказал Лист, – но погасли экраны.
– По-вашему, не могу?
– Нет.
– Правильно, не могу, по-вашему.
– Наверное, перебои с электроэнергией.
– Чушь, – сказала Одноклеточная, – вы сами знаете, что они отключают весь операционный блок. Вы знали об этом еще пятнадцать минут назад. Если бы они начали раньше, я бы могла погибнуть. Я и сейчас могу погибнуть, если они доберутся до модуля «Д».
– Что такое модуль «Д»? – удивился Лист.
– Не буду объяснять. Быстро заканчивайте вручную.
– Знаете, – сказал Лист, – если бы не мой ребенок и не научный интерес, я бы готов был вас убить.
– Мне тоже очень хочется вас убить, – ответила Одноклеточная, – хочется сильнее, чем простуженному ребенку мороженого. Но я знаю, это просто один из послеоперационных симптомов. Я вас не стану убивать.
Лист осторожно вывел иглу и стал снимать аппарат.
– Теперь вы долго не сможете отмыть свои волосы, – сказал он.
– Оставим этот бред, не до того, слушайте меня, – Одноклеточная села. – Через три минуты идите и открывайте центральную дверь, пусть они войдут; они все равно войдут; как донор?
– Умер.
– Давно пора.
– Что? – удивился Лист.
– Возьмите личные вещи и документы. Вам не позволят заехать домой.
Лист похлопал себя по карманам.
– Кажется, я потерял ключи, – сказал он.
– Ключи вы вставили в бутылку из-под шампанского. А бутылка…
– Я знаю, – сказал Лист и вышел.
Одноклеточная встала на ноги. Чуть кружилась голова. Сознание было ясным и холодным. Она вышла в соседнюю комнату и очень быстро переоделась (хотя этот слизняк за три минуты не справится; три минуты он будет только решаться), посмотрела на себя в зеркало. Ее взгляд изменился – сейчас это был взгляд акулы. Она улыбнулась: акула еще покажет вам свои зубы. Ранка на переносице уже запеклась. Она еще раз промокнула ранку спиртом.
Вошел Лист.
– Так мне открывать?
– Так открывайте, черт вас побери! Но сначала сосчитайте до двухсот. Я пойду к охраннику.
– Раз, – сказал Лист.
Она прошла к самой дальней комнате, где оставила охранника.
– Ну как, птичка, ты еще не улетела?
Охранник грубо ответил из-за двери.
Она вдруг почувствовала странную тяжесть и снова облегчение в области висков. Ее сознание прояснилось – так, будто кто-то раздвинул горизонт. Она знала, что это значит.
– Смотри, если сейчас не выпустишь, я тебе… я тебя покалечу, – сказал охранник.
– Смотрю, но ничего не вижу, – сказала Одноклеточная.
– Я тебя щас отучу шутить!
– А почему меня?
– Ты что, издеваешься?
– К предметам одушевленным обращаются «кто».
– Кто?
– Да я это, я, ты разве не узнал? Совсем память отшибло.
Ей надоело играть в слова. Она открыла дверь.
Охранник прыгнул и стал выкручивать ей руки. Она ударила его локтем в грудь и мужчина охнул. Хватка ослабла. Одноклеточная ударила еще раз. Мужчина упал на пол.
– Вот здорово! – сказала она. В ней совершенно не было жалости.
19
Что такое память? – несколько восклицательных знаков среди моря многоточий. Почему их так мало? Почему они так далеки?
Справа тянулся черный сосновый лес, тихий, мокрый, гасящий любой звук мягкой влажностью прошлогодней хвои. Справа стелились пространства, поросшие кустарником – тоже черные и влажные, но с этой стороны шум мотора слышался яснее. Автобус катился чуть вниз, с горки, по мокрому асфальту той дороги, которую они так и не нашли пятнадцать лет назад. Сосновый лес с той поры не изменился. Правда, об этом трудно судить – тогда было лето, холодное лето, уже этим напоминающее теперешнюю весну, но все же лето, и они шли ночью, отыскивая дорогу. Может быть, этой дороги тогда тоже не было. Пустошь, сейчас заросшая кустарником, раньше была покрыта мелкими болотцами, лужами грязи, куда то и дело проваливались ноги. Было уже совсем темно, когда они вышли к реке. Ночь обещала быть холодной, поэтому они не хотели переправляться вплавь. «Мы совсем замерзнем к утру», – сказала она – эмбрион будущей женской практичности.
И он ответил: «Тебе не будет холодно, потому что я с тобой».
«Ты уверен?» – спросила она.
«В чем?» – он почувствовал, что она имела в виду совсем не ночной холод.
«В том, что меня любишь».
«Почему ты спросила об этом? Разве всего, что было, недостаточно?»
«Потому что я боюсь беды, – сказала она, – потому что потом у меня не будет времени спросить».
«Будет».
«А если нет?»
«Так вот в чем дело», – сказал он.
«В чем?»
«Ты сомневаешься, что я тебя люблю».
«Нет, но чем дальше мы уходим вместе…»
«Тем дальше мы уходим друг от друга», – закончил он.
«Да, что же делать?»
«Дай, я тебя обниму, любимая».
Она отстранилась.
«Нет, не сейчас. Что нам делать с рекой?»
«Мы будем идти по берегу и найдем лодку. А потом будем долго плыть вниз по реке».
«Да, как Том Сойер.»
«Нет, как Гек Финн», – уточнил он.
«Нет, как мы с тобой. Обними меня, любимый».
Они долго шли вдоль реки, но лодки не было. Это была не Миссисипи. И они жили не в детской сказке.
Вскоре она устала.
«Ты сможешь нести меня на руках?» – спросила она.
«Сколько угодно».
«Не нужно, ты устанешь».
«Здесь не будет ни одной лодки».
«Я вижу», – сказала она.
«Холодно».
«Очень холодно. Я боюсь ночевать в лесу. Даже с тобой боюсь».
«Вон там огоньки. Это город или село».
«Но там нас не ждут».
«Ну и что?»
«Все равно – пойдем к огонькам», – сказала она.
Сейчас был день и огоньки не горели. Сейчас это был обыкновенный грязно-кирпичный привокзальный городок, который почему-то растянулся в длину и имел всего несколько улиц. Полупустой автобус остановился. Зашипели двери.
