Урсула Ле Гуин - Толкователи
Стоило мазу накинуть на плечи свою красную или синюю накидку или шарф — кусок тонкой материи, считающийся здесь символом этой профессии, — и он сразу начинал казаться большинству слушателей кем-то обладающим сверхъестественной властью или могуществом. И что бы он ни сказал затем, его слова воспринимались всеми как часть «Великого Толкования».
А сняв накидку, маз тут же снова становился обычным человеком, не только не обладающим, но и ни в коей мере не претендующим на духовную власть над людьми. И слова его теперь значили не больше, чем слова любого другого человека. Некоторые, разумеется, настаивали на том, чтобы мазам была придан некий особый, более высокий, статус в обществе. Подобно соплеменникам Сати, и здесь люди мечтали просто следовать за лидером и ни о чем не задумываться, превратив в пожертвование честно заработанную Толкователями плату и взвалив на чужие плечи ответственность за собственную судьбу. Но если у мазов и было некое общее качество — так это упрямая скромность. Даже самые талантливые из них никогда не торговали собственной харизмой. Маз Имьен Катьян был самым доброжелательным человеком, какого Сати встречала в жизни, но когда одна женщина, желая ему польстить, назвала его почтительным титулом «мунан» — именно так называли знаменитых мазов в легендах и сказках, — он буквально набросился на нее, гневно крича: «Да как ты посмела так назвать меня?!» Но потом, взяв себя в руки, пояснил уже спокойнее: «Лет через сто после моей смерти будет можно, йоз».
Сати давно догадывалась, что чрезмерная скромность мазов в определенной степени связана с тем, что все их профессиональные занятия находятся под запретом и они вынуждены постоянно рисковать, выполняя свою работу. Но когда она поведала свои соображения Оттьяр Уминг, та только головой покачала:
— Ох нет! — сказала она. — Мы действительно вынуждены скрываться и делать свое дело втайне, это верно, йоз. Но, насколько я знаю, и во времена моих деда с бабкой большая часть мазов жила точно так же. Никому не было позволено постоянно носить свой шарф! Даже Элайед Они… Разумеется, в умиязу все было совсем не так.
— А как? Расскажите мне об этом, маз, пожалуйста!
— Умиязу так построены, чтобы в них могла накапливаться жизненная сила. Это места, полные жизни, полные людей, и одни из них рассказывают истории, а другие слушают. Полные книг.
— А где существовали умиязу?
— О, да везде! Например, в Окзат-Озкате одна умиязу была там, где теперь школа, а вторая — где шлифовальная мастерская. И вдоль всего пути на Силонг, даже в самых высокогорных долинах, существовали специальные умиязу для паломников. А внизу, где земли богатые и плодородные, умиязу были большие, богатые; там жили сотни мазов, которые постоянно навещали друг друга и обменивались знаниями. Они хранили книги — там было много книг, йоз! — и сами писали книги, и вели летописи, но, главное, они всегда собирали вокруг себя людей и толковали с ними про то, что успели узнать. Многие мазы именно этому посвящали всю свою жизнь. Их всегда можно было найти в умиязу, йоз. И люди всегда могли прийти к ним туда и послушать Толкование, почитать книги в библиотеке. Иногда в умиязу прибывали даже целые караваны, украшенные красными и синими флагами. Иногда люди даже зимовали в умиязу — они специально копили деньги, откладывая понемногу, чтобы иметь возможность заплатить Толкователю и некоторое время пожить в умиязу, послушать, почитать. Бабушка рассказывала мне о своем путешествии в Красную Умиязу, которая находилась в Тенбане. Бабушке было тогда лет одиннадцать-двенадцать. Они отправились туда всей семьей, и им потребовался почти целый год, чтобы посетить умиязу, немного пожить там и вернуться домой. Родители ее были людьми обеспеченными, так что они почти весь путь проделали верхом, а повозку с поклажей тащили эбердины. Тогда ведь еще не было ни машин, ни самолетов. Вообще не было. И люди по большей части передвигались просто пешком. Но все несли флаги и ленты. Красные и синие. — Оттьяр Уминг Даже засмеялась от удовольствия при воспоминании об этих процессиях. — Бабушка моя, мать моей матери, описала это путешествие в своем дневнике; я как-нибудь разыщу его, и тогда поговорим об этом подробнее.
Муж старой Толковательницы, Уминг Оттьяр, тем временем разворачивал на столе потайной комнатки, находившейся за принадлежавшей их семейству бакалейной лавкой, большой лист плотной бумаги. Оттьяр Уминг подошла к нему и придавила упрямый лист по углам черными отполированными до блеска камнями. Затем мазы пригласили пятерых собравшихся слушателей подойти поближе, приветствуя их сложенными у груди руками, и предложили внимательно рассмотреть изображенную на листе схему и надписи на ней. Такие занятия они проводили каждые три недели, и Сати за зиму не пропустила ни одного. Именно здесь она впервые по-настоящему познакомилась с системой мышления аканцев, которую она условно называла «Дерево». Схема была самым драгоценным достоянием престарелых мазов; она досталась им пятьдесят лет назад от их учителя и была потрясающе красива, эта схема, или, точнее, мандала, где Один, в котором Двое, способствует произрастанию Троих, Пятерых и Множества Множеств, которые затем снова превращаются в Пять, Три, Два, Один… Дерево, Тело, Гора, вписанные в круг, обозначающий все и ничто. Изящные крошечные фигурки людей, изображения растений, скал, рек, живые, точно языки горящего пламени, как бы возникавшие каждая по отдельности из более крупных форм, которые делились и соединялись, превращались и превращали друг друга в нечто иное, целостное, и это единство порождало бесконечное разнообразие, тайну, смысл которой был ясен как день.
Сати очень нравилось рассматривать эту схему и разбирать надписи и стихи, написанные вокруг и на полях. Рисунки были прекрасны, поэзия восхитительна и изысканно-уклончива, да и вся схема представляла собой произведение высочайшего искусства, способного не только просвещать, но и полностью растворять в себе. Маз Уминг обычно садился и, несколько раз ударив в барабан, начинал петь одну из тех бесконечных песен, которыми часто сопровождались подобные занятия, а также некоторые обряды. Маз Оттьяр читала надписи и растолковывала смысл некоторых фраз, возраст которых насчитывал четыре-пять тысячелетий. Голос ее был негромок, часто она вообще умолкала надолго. Слушатели нерешительно, тоже тихими голосами задавали вопросы. И она обязательно отвечала на каждый.
Потом Оттьяр отходила в сторонку, садилась и тоненьким голоском подхватывала песню, которую исполнял старый полуслепой Уминг, а он, продолжая аккомпанировать себе и ей на барабане, затем вставал и начинал декламировать какое-нибудь стихотворение или толковать его.
— Это сочинил Маз Нинью Райинг шесть-семь столетий назад. Каково? Эта вещь потом вошла в «Древо». А кто-то взял да и написал ее здесь, на полях. Отличный каллиграф, между прочим! В этих стихах говорится о том, как облетают листья дерева, но потом всегда вырастают вновь, пока мы способны их видеть и произносить вслух их имена. Смотрите, вот здесь говорится: «Слова — вот золото листвы, что дни осенние переживет и славы блеск вернет ветвям». А внизу, вот здесь, кто-то приписал уже позднее: «Память — вот истинная жизнь души». Запомните эти слова! — Уминг, улыбаясь, обвел слушателей взглядом; улыбка у него была добрая, но немного грустная. — Не забывайте! «Память — вот истинная жизнь души». Каково, а? — Он счастливо засмеялся, и все тоже заулыбались. И все это время внук Оттьяр и Уминга, присматривая за покупателями и входной дверью, держал аудиосистему включенной на полную мощность, и она неумолчно и неустанно изрыгала безобразную бравурную музыку, дурацкие нравоучительные лозунги, никому не нужные «новости» и объявления, заглушая произносимые в дальней комнате запрещенные слова, запрещенные стихи, запрещенный смех, запрещенную радость общения.
Очень жаль, — сообщила вечером Сати своему ноутеру — но ни малейшего удивления не вызывает тот факт, что столь древняя и столь распространенная среди населения древняя философско-духовно-космологическая система знаний содержит и определенный процент предрассудков, а также того, что можно условно назвать «фокусом-покусом». В этих бескрайних джунглях слов, обладавших множеством различных значений, она не раз, конечно же, попадала и в непроходимые болота, в настоящую трясину: например, познакомившись с мазами, которые утверждали, что владеют некими магическими знаниями и сверхъестественным могуществом. Сати всегда считала подобные заявления полным занудством, но понимала тем не менее, что на Аке нельзя с уверенностью сказать, что в этих словах правда, а что чистейшая ложь, что ценно, а что шелуха, и ей оставалось одно: не зная устали, заносить в компьютер всю информацию, которую удавалось добыть у этих мазов-«волшебников» в области алхимии, нумерологии и «грамотного прочтения» символических текстов. Они продавали ей отрывки подобных текстов и методологию их исследования по очень высокой цене, да еще и ворчали при этом, стараясь запугать ее зловещими предостережениями по поводу того, как опасно владеть столь могущественными знаниями.
