Дэвид Митчелл - Литературный призрак
Отец моей девочки, Сын Военачальника, никогда не видал ее. Об этом я ничуть не жалею. С ним расправился соседний военачальник, союзник гоминьдановцев. Всю их семью поймали, связали, бросили в кучу хвороста на перекрестке, облили бензином и живьем подожгли. Вороны и псы передрались из-за жареного мяса.
Повелитель наш Будда пообещал мне, что будет защищать мою доченьку от демонов, а Дерево шепнуло, что мы с ней свидимся.
Далеко-далеко внизу звонит храмовый колокол. Небо трепещет красками рассвета. Из лесу выпорхнула стайка горлиц и взмыла вверх. Вверх, все выше и выше. Всегда вверх.
*Из тумана выросла фигура чиновника — ступает с важным видом. Спускается. Наверх, видать, его привезли на машине. Я признала его — уж больно лицом на деда похож. Его дед зарабатывал на жизнь тем, что собирал на дорогах навоз и продавал фермерам в долине. Может, и не очень чистый, но честный труд.
Внук сел за столик и плюхнул перед собой кожаный портфель. Из портфеля извлек тетрадь, бухгалтерскую книгу, металлический ящик для денег и бамбуковую печать. В тетради сразу начал писать, время от времени окидывая взглядом чайный домик, словно прицениваясь.
— Чаю, — потребовал он. — И лапши.
Я стала готовить.
— Это, — он показал мне книжечку со своим лицом и именем, — мой партийный билет. Удостоверение личности. Я всегда ношу его с собой.
— Какой смысл носить с собой свое изображение? Люди и так могут видеть ваше лицо — оно же всегда при вас.
— Тут сказано, что я секретарь местной партийной организации. Самый главный, понимаешь?
— Если вы главный — люди и сами это поймут.
— Гора вошла в состав Государственной зоны развития туризма.
— Что это значит, если сказать по-людски?
— На дорожках поставят шлагбаумы и будут взимать плату с тех, кто хочет совершить восхождение на нашу гору.
— На вашу гору? Но Святая гора стоит здесь с начала веков!
— А теперь это собственность государства. Она должна приносить доход, чтобы оправдывать затраты на содержание. Со своих будем брать по одному юаню, а со сволочей-иностранцев — по тридцать. Если кто хочет торговать на территории Государственной зоны развития туризма, должен получить лицензию. В том числе и ты.
Я положила лапшу в миску и залила кипятком чайные листья.
— Ну так дайте мне эту вашу лицензию.
— Охотно. С тебя двести юаней.
— Что? Мой чайный домик стоит здесь с незапамятных времен!
Он перелистал свою бухгалтерскую книгу.
— В таком случае я буду вынужден взять с тебя арендную плату за все эти годы.
Я пригнулась за прилавком, харкнула в лапшу и как следует размешала мокроту. Распрямившись, набрала ложку зеленого лука, посыпала сверху и поставила миску перед ним.
— Впервые слышу подобную чушь.
— Вот что, старуха, — не я законы придумываю. Этот приказ — прямо из Пекина. Туризм является важнейшей базой социалистической модернизации. Мы с туристов будем стричь доллары. Ты, конечно, понятия не имеешь, что такое доллар, и даже не пытайся своими куриными мозгами понять научную экономику. Тебе это не дано. От тебя требуется понять одно: партия приказывает тебе заплатить.
— Знаю прекрасно про вашу партию, сестры в деревне мне все рассказали! И про ванны с фонтанами, и про машины с мигалками, и про обслуживание без очереди, и про дурацкие съезды, и про…
— Захлопни свой поганый рот, если хочешь и дальше кормиться за счет народной горы! Партия преобразила нашу родину, совершила рывок в развитии на пятьдесят лет, а то и больше! Все уже заплатили! Даже монастыри. Кто ты такая со своими безмозглыми деревенскими сестрами? С чего ты возомнила, что понимаешь больше партии? Гони двести юаней, или завтра приду с народной милицией. Они закроют твой паршивый домик, а тебя посадят в тюрьму за неуплату. Свяжем тебя по рукам и ногам и стащим с горы, как свинью! Побойся позора! Лучше заплати по-хорошему. Ну? Я жду.
— Долго ждать придется! Нет у меня двухсот юаней. Я за сезон зарабатываю всего пятьдесят. А жить мне на что?
Чиновник уплетал лапшу.
— Закроешь свое заведение и попросишься к сестрам в деревню, пусть приютят в уголке. Станешь блох у свиней ловить. Сыпь в лапшу поменьше соли, тогда и выручка будет побольше.
Будь я мужчиной, сбросила бы его в выгребную яму. Плевать, что член партии, да хоть трижды член. Но у него лапа наверху, и он чувствует за собой силу.
Я вынула из фартука десять юаней.
— Нелегкая у вас работа. Пока обойдешь все чайные дома на горе, да разберешься, кто чего не заплатил…
Отхлебнув зеленого чая, он прыснул так, что струя заляпала мне окно.
— Взятка? Коррупция — раковая опухоль на теле матери-родины! Неужели ты, старуха, воображаешь, что за эти гроши я соглашусь отсрочить победу социализма? Задержать приход новой эры народного процветания? Помешать наступлению светлого будущего?
Я вынула еще двадцать юаней.
— Больше у меня ничего нет.
Он спрятал деньги в карман.
— Свари-ка мне вот этих яиц и заверни их вон с теми помидорчиками.
Пришлось сделать, как он велел. Дерьмоед так и останется дерьмоедом.
Как-то раз туман выпустил двух монахов, запыхавшихся от быстрого бега в гору.
Бегущий монах — такая же диковина, как честный чиновник.
— Садитесь, прошу вас, — сказала я, расстилая свежую скатерть. — Отдохните.
Они поклонились в знак благодарности и сели. Слугам Учителя нашего, Будцы, я всегда подаю лучший чай бесплатно. Тот монах, что помоложе, отер пот со лба.
— Гоминьдановцы идут! Две тысячи человек. Когда мы уходили, деревня почти совсем опустела. Люди перебираются куда-нибудь повыше. Вашего отца увез на тележке брат.
— Это уже было. Японцы разрушили мою чайную.
— По сравнению с гоминьдановцами японцы покажутся ангелами. Эти просто звери! — вступил в разговор монах постарше. — Они тащат все, что можно унести, съестное и несъестное, а остальное сжигают или отравляют. В одной деревне отрезали мальчику голову только затем, чтобы, бросив в колодец, отравить воду.
— Почему они это делают?
— Коммунисты наступают, несмотря на американские бомбы. Гоминьдановцам нечего терять. Я слышал, они направляются в Тайвань, чтобы присоединиться к Чан Кайши, и им приказано принести все, что смогут добыть. Они содрали золото с храма Будды в Лэшани.
— Да-да, это правда, — кивнул монах помоложе, вытряхивая камушки из сандалий. — Постарайтесь не попасть им в руки. У вас еще есть часов пять. Спрячьте все ценное в лесу и спрячьтесь сами. И будьте осторожны, когда вернетесь. Могут быть отставшие. Прошу вас! Мы не хотим, чтобы с вами случилось дурное.
Я дала монахам мелочь, чтобы они воскурили благовонную палочку за здоровье моей дочери, и они так же бегом скрылись в тумане. Я спрятала утварь, что получше, высоко на Дереве, а Учителя нашего Будду перенесла, попросив прощения за беспокойство, еще повыше, туда, где росли фиалки.
Туман рассеялся, и обнаружилось, что уже наступила осень. Под порывами ветра листья мчались по дорожке, словно крысы по воле заклинателя.
Деревья вытянулись до самого неба. Кроны сомкнулись и образовали небесную поляну. «Следуй за мной, — сказала единорожица, — Положи руку мне на плечо». Высокие своды сменяются высокими сводами. У моего поводыря копытца из слоновой кости. Я заблудилась, но чувствую не страх, а радость. Мы очутились в саду на дне тихого светлого колодца. Над причудливым мостиком с узорами из янтаря и нефрита колышутся цветы лотосов и орхидей. Бронзовые и серебристые карпы плавают вокруг моей головы. «Это место блаженства, — сказала я мысленно единорожице. — Мы здесь еще побудем?»
«Матушка, — мысленно же ответила единорожица, и ее человечьи глаза наполнились слезами. — Матушка, разве ты не узнаешь меня?»
Я проснулась с печалью на сердце.
Сидя в своей пещере, я смотрела на полосы дождя и больше всего на свете хотела превратиться хоть в птичку, хоть в камушек, хоть в папоротник, хоть в оленя, как влюбленные в сказках. На третий день небо прояснилось. Со стороны деревни перестал подниматься дым. Я осторожно подкралась к своему домику. Снова разрушен. Расплачиваются-то всегда бедные люди. А больше всех платить приходится бедной женщине. Я стала разбирать обломки. А что еще оставалось делать?
В начале лета объявились коммунисты. Всего четверо — двое мужчин, две женщины. Молодые, в новой форме, с пистолетами. Дерево предупредило меня об их приближении. Я предупредила отца, который, как всегда, дремал в гамаке. Он приоткрыл один глаз.
— Да пошли они на хрен. Все одинаковые. Только значки да медали разные.
Отец умирал, как и жил, с одним желанием: главное — поменьше шевелиться.
Коммунисты спросили, можно ли присесть в чайной и поговорить со мной. Друг друга они называли «товарищ», а ко мне обращались почтительно и ласково. Один парень с девушкой были влюблены друг в друга, я сразу это поняла. Я б и рада была им поверить, но они слушали меня с улыбкой. А опыт научил меня — за улыбкой прячется зло.
