Агами - Алексей Владимирович Федяров
Но ведь есть, ещё как есть, проблемы с успешно интегрированными! У них рождаются дети, к ним прибиваются разные другие понаехавшие, и сказки о прежней стране — именно сказки — становятся идеями. Идеи — это всегда плохо, они тянут людей желать странного и делать вредное. Самим же себе вредить. А кто людям объяснит, что делают они вредное для себя, а значит опасное для всех? Только органы безопасности.
Люди думающие понимали это давно. Денис Александрович, например, понял раньше всех. И Лида очень давно поняла, а потому с отвращением до тошноты вспоминала своё первое оперативное внедрение. Давида Фельдмана, чью фамилию носила, менять не стала — уж больно благозвучно для нового руководства. Удачно даже. Вспоминала душные, вполголоса, кухонные разговоры Давида с сестрой — Викторией Марковной, которая сейчас большой человек. Но Лида не верила ей нутром своим, чуйка выросшей в рабочем посёлке девочки не давала поверить. И Стасу этому она никогда не верила, хоть он и протеже шефа, и девке этой, Марии, тоже не верила. Да и как поверить, когда она ради этого Стаса странного камнем башку пацану поселковому проломила и сесть за сына чуждого готова была, и жила со Стасом всю их учебу…
Мария, Маша… Беспокоили мысли о ней очень. Совместная с этой девицей операция совсем Лиде не нравилась. Сразу вспомнилось всё то, что так старательно пыталась Лида спрятать, утопить в памяти. Хотела забыть пену на губах Давида, который выпил то, что дала она ему — жена, а кто ещё, женой была. Такая работа. И струи крови — сначала струи, а потом пузыри — на шее Белого в том грязном ментовском кабинете. Нож в его шее, в любимой шее, сильной, как у быка, нежной шее — на коже, когда проведёшь по ней ноготочками, пупырышки и сам весь дрожит… Дрожал. Проклятое то место, счастлива была, что уехала.
Маша напоминала о нём одним лишь видом своим. И Стас напоминал, но он где-то далеко, а вот с Марией сегодня вечером проводить мероприятие.
Денис Александрович после той операции не сказал ничего, да и потом не ставил в вину два выстрела в бывшего его ученика, любимого. Первый — из окна, точный, в корпус, после него мог и выжить ученик, здоров был, а второй выстрел — в упор, в голову. Без шансов.
Но сказал однажды, позже, много позже, когда всё улеглось:
— Ты давай больше без любви тут у меня. Дорого обходится. Мужика подбери, замуж выходи.
Подбирать было из кого, но не стала. Выяснилось, что можно и без этого. И для работы хорошо — ни к кому не привязана, и пользовать можешь кого хочешь.
Жара к вечеру спала, и Лида шла по парку Темпельхофф не торопясь, наслаждалась поднявшимся к вечеру ветерком. Немцы этот парк называли «молодым», высадили его в двадцатых, на месте старого аэропорта. Ровесник Конвенции парк этот. Целая вечность для тех, по кому Конвенция прошлась, а немцам этим — молодой парк.
Дышала. Успокаивала себя. Обычная операция — приехал, исполнил, уехал. Реквизит с собой, вещество в бесцветной помаде, мазнуть немного на край бокала и достаточно. Времени, чтобы уйти, более чем достаточно, по инструкциям. Сложнее бывало, и не раз.
Получилось продышаться. Успокоилась. Стало темнеть, да и время подошло работать. Парк этот Лида знала хорошо и шла уверенно, не центральной аллеей, а сразу к месту встречи, к стоянке на Колумбиадамм, напротив Школы танцев. Прошла сквер с нудистами, эксгибиционистами и прочими безобидными фриками. Пошла по узкой тропинке между разлапистыми деревьями, которые нависали над головой, — тут ей нравилось бродить или сидеть на траве, когда жарко.
— Девушка, постойте, — вдруг услышала она сзади.
На русском позвали. Чистом. Лида обернулась. К ней подходил молодой мужчина в светлых брюках и поло с завёрнутыми под самое плечо, по моде, рукавами.
— Девушка, — сказал он, улыбаясь и протягивая к ней ладонь, в которой что-то лежало, — вы обронили.
Рука у мужчины была загорелой, с выраженными сухими мышцами. Красиво. Лида любила, когда так, когда выраженные сухие мышцы.
Она решила улыбнуться, но сзади на рот легла широкая ладонь. Одновременно в печень вошла холодная сталь. Вышла и сразу вошла спереди в сердце. Лида и сама умела так. Мужчина перестал улыбаться, подошёл и поднёс ладонь к лицу быстро теряющей сознание Лиды. На ладони лежал значок. Медный, потускневший и совсем не блестящий значок с мелкими отштампованными буквами. Лида не могла уже прочесть, но знала, что там за буквы — «Передовик печатного дела».
— От Давида тебе с того света привет, Лида, — прошептал ей в ухо мужской голос с немецким акцентом.
Больше Лида ничего не слышала. Тело её мужчины сноровисто отнесли под деревья, и его стало совсем не видно. Сумочку, выбросив из неё коммуникатор, забрали и быстро ушли.
Глава 13. Жизнь вчера и завтра
Ваня лежал там же, где упал. На спине лежал, а глаза закрыты, видать, не сразу помер, полежал-полежал и уснул — кровь ушла в землю.
Добрались до этого места затемно, и хотя у Спиры силы были на исходе, еле на ногах стоял — много сил отдал лесу, — но до брата дошёл. Здесь решили и заночевать, идти дальше не мог даже семижильный Трофим. Видно было, что в тревоге он, шагал бы и шагал дальше, как только и надо сейчас. Но и у него предел настал.
Спире тоже тревожные мысли приходили, даже вопрос задал Диме-Чуме, когда тот поравнялся с ними, чего это, дескать, Трофим так опасается других людей, что за люди такие — страшнее тех, кого сегодня лес к себе забрал?
— УПБ, что тут думать, — буркнул Дима. — Там серьёзные парни, расслабляться не будут, как эти.
Спира промолчал. Подумал: ну ничего себе — «расслабляться». Вспомнил, как бежал за ним недавно мексиканец, как загонял и как стрелял, чтобы ранить, но не убить, как ушёл от двух его стрел, и жутковато стало опять. Этот охотник совсем не расслаблялся и бежал так, будто всю жизнь и он, и его предки загоняли по прериям беглецов. Таких, как Спира. Может, и загоняли, кто ж их знает, нынешних вертухаев и спецназ вертухайский, понаехали отовсюду. Люди и цветов
