Пол Филиппо - Города
Мы носили на себе ваши лица, во всех их деталях. Большинство ваших друзей, вне зависимости от того, насколько они любили вас, могли только поглазеть на нас, причем в ужасе, не оправданном ничем. Ошибка ваша состояла в том, что вы смотрели на ваши отражения во плоти, зная, что что-то изменилось, но не будучи в состоянии понять, в чем именно состоит перемена.
Там же, где имелись шрамы или татуировки, то есть там, где нашим отраженным натурам невозможно было спрятаться, мы исчезали и превращались в новых людей. Причем со своими целями.
Зеркала предают нас. Когда мы проходили сквозь них, то убивали тех, чьи тела связывали нас, и среди наших страждущих товарищей не было ни одного, кто оставался бы на месте, ни одного, вынужденного имитировать нас из глубины стекла, как мы имитировали вас. В амальгаме не было ничего, что было бы принуждено принимать наши образы: в зеркале мы были невидимы, отражения не имели. Когда вы это замечали, вы начинали кричать и всячески нас обзывали. Мы — ничто: таково наше имя. Но вы называли нас вампирами.
Чжэн победил нас. Ваш триумфатор. Чжэн, Чжэн Хуан, Ши Хуан, Хуанди [21]. Все это — его имена. Человек, победивший Чжоу [22], написавший книгу о сексе, создавший письменность и треножники, которые были предназначены для имитации бесконечности. Это он создал двенадцать больших зеркал, чтобы они следовали за луной в небесах и покорили мир. Покорили нас. Желтый Император.
Это произошло по нашей вине. Больно так говорить. Мы думали, что можем победить. И первый удар был наш.
А когда все было кончено, и ваш триумфатор, Желтый Император, привел вас к победе (по крайней мере ценой крови), он освободил свои зеркала. И загнал нас в ловушку. До тех пор миры кровоточили, перетекали друг в друга. Мы мгновенно переходили из нашей плоскости в вашу через световые двери, через блеск воды и плоские ворота из камня и полированного металла. До тех пор, когда ваш триумфатор, прибегнув к тайным наукам, которые я не могу, не могу начать постигать, разделил нас и запер. В мире, в котором можно играть. Но мы были наказаны необходимостью мумифицировать ваше тщеславие.
Он изменил историю. Он сделал так, что все так и было всегда. И вы забыли о нас, отбросили нас как образы, игнорировали нас и смотрели на себя.
Я видел моих людей униженными. Субстанции более мощные, чем ваша луна, заставляли их мазать алым воском и жиром шелушащиеся губы, слизывать воск с корявых зубов, прихорашиваться вместе с вами. Заключенных в волокнистой, дергающейся плоти, в безмолвно поднимающихся и опускающихся железных пластинах, безропотных, бессильных роптать, когда вы смотрели на себя, на них, вынужденных носить вашу пропитанную потом одежду и бездумно толкаться от одного механизма к другому, пока вы старались изменить ваш облик. Вы ставили зеркала у ваших кроватей или над ними, заключая нас в ваших липких совокуплениях. Вы заставляли нас совокупляться, глядя друг другу в глаза с разделенной ненавистью и чувством вины, в то время как тела, в которые вы нас втиснули, занимались своими плотскими актами.
Вы удержали нас на шесть тысяч лет, навеки. Чтобы каждый из нас оставался живым, наблюдал, и ждал, и ждал все это время, не умирая. Вы не знали, но незнание — не оправдание. Медленно нарастающими усилиями вы отнимали нашу свободу, пока неожиданным трехсотлетним шквалом не ускорили этот процесс, отняли у нас последние убежища и сделали наш мир вашим.
В один прекрасный день мы прошептали. Мы это шептали всегда.
Когда это случилось, это был не один день, а много дней, растянувшихся в месяцы, долгий, вялый отдых, проходивший кусочками, обрывками, отрывками, что еще больше разъяряло нас, но в конце концов освобождало.
Улицы снова были мокрыми. Никогда Лондон после дождя не был таким чужим; гудрон его улиц и черепицы крыш превратились в то, что когда-то было зеркалами.
Шолл прошел через руины Хэмпстеда, мимо пустых витрин магазинов с разбитыми стеклами и остатками товаров. Возле книжного магазина он увидел разлагающуюся бумажную массу.
В воздухе еще стояла влажная дымка, которая липла к лицу Шолла и стекала по щекам. Мощеные тротуары вели от Хита вниз, и Шолл чувствовал, что спускается.
Он непрерывно сглатывал и перекладывал из руки в руку дробовик. Его удивляло, насколько велик его страх. Он не предполагал, что окажется совершенно один. Но даже при этом он не думал о том, чтобы переменить свой план. План непреложен.
При ходьбе Шолл внимательно прислушивался, но слышал только тихий шум ветра. Он чувствовал себя окруженным, слыша, как звуки его движения отражаются от стен, словно он шел по коридору, по неумолимо замкнутой колее. Он прислушивался к звукам своих равномерных шагов, к негромкому плеску мелких луж сзади и впереди себя. Он сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Пройдя несколько футов мимо кирпичной стены и разбитого окна, он выдохнул. Дрожь все еще ощущалась.
Что-то метнулось от него прочь, вверх по стене, двигаясь наподобие ящерицы; это не было похоже ни на что, что Шоллу доводилось видеть. Он приближался к перекрестку и станции метро. Здесь, так близко к самому сердцу Хэмпстеда, играли зеркальные существа.
Улица свернула налево, и показался перекресток. Несколько секунд Шолл не смотрел на него. Он сосредоточил внимание на окружавшей его воде, на лужах и блестящем асфальте. Было очень светло, несмотря даже на облака, но, конечно же, свет не бил в глаза, отраженного света не было. Дождь отмыл город от пыли, дождевая вода проникла в щели, смыла с города камуфляж, затемнила. Шолл шагал по воде, не отражавшей его. На потемневших от влаги улицах, где очертания всех предметов были все еще как бы заострены дождем, Лондон казался гравюрой, даже при том, что матовая влага скрадывала свет.
В конце концов Шоллу все же пришлось посмотреть вперед.
Плитки, которыми была облицована станция «Хэмпстед», когда-то блестели. Теперь, когда по ним стекала дождевая вода, темно-зеленый цвет переменился. Теперь их покрывал серый и липкий городской плющ. Решетчатые металлические ворота станции были распахнуты настежь, и перекошенные створки рядом с чернотой входа были похожи на корни, протянувшиеся из пещеры. Так как света внутри не было, Шолл мог различить только билетную кассу, стальные двери которой, не тронутые ржавчиной, также были открыты, а за ними царила непроглядная тьма.
Сквозь тени перед станцией Шолл разглядел множество движущихся существ. Они заполнили и помещение самой станции; оттуда они вырывались на воздух и рыскали в руинах.
Неразумные звери войны, остатки сражений. Они кишели, как крысы в канавах. На протяжении столетий эти дети отражений размножались тысячами, исходили страстью, сбивались в плотные комки и полировали стены. Отпрыски имаго, они жили беззаботно и временами гибли в бесконечном жизненном хаосе. Но когда отражение сделалось дверью, освобождавшей их, они могли жить. Могли производить потомство. Они были обломками отражений. Побочные продукты тщеславия, обрывки человеческих образов, загнанные в область между зеркалами и заброшенные там.
Человеческие руки мяли сточную канаву. Они пробирались сквозь грязь, оставляя на ней отпечатки пальцев. Выше на холме Шолл видел разлагающийся труп человека. Несколько рук добрались до него на кончиках пальцев, уселись на мертвом теле, опустились и стали вгрызаться в плоть ногтями. Они паслись.
Там были облачка подкрашенных губ, похожих на пухлых бабочек; они зависли в воздухе, и каждое их движение напоминало выпячивание губ, как при нанесении помады. Глаза, человеческие глаза, спазматически вызываемые к существованию и так же вырываемые из него, движущиеся в свернутом пространстве и глупо моргающие в процессе движения.
Там Шолл отчасти увидел зубы, открытые в широких лошадиных улыбках. Посреди перекрестка пульсировала мышечная волна. Подобно пучкам паутины, имаго волос свешивались с подоконников и колыхались на ветру. А над головой нависли голубки, активно взмахивающие пальцами.
Там были безмозглые пожиратели падали, явившиеся на место после битвы, и количество их выросло. Они выплескивались из зеркал и не умирали. Оставшиеся без внимания образы и пост-образы одичали.
Мужчины и женщины бродили среди них, не обеспокоенные присутствием незнакомых существ. Их одежда представлялась необычной: костюмы, рубашки и джинсы, тусклая повседневная одежда, в точности такая же, как до войны. Это были вампиры, имаго в человеческом обличье. Они не разговаривали друг с другом. Шолл вжался в ближайшую стену и наблюдал за ними поверх кирпичей.
Каждый из вампиров сосредоточенно шаркал по своей дорожке, следил за происходящим с видом больного аутизмом и полностью игнорировал своих сородичей. Вампиры бормотали про себя.
