Итало Кальвино - Барон на дереве
Словом, то засушливое лето оказалось для Козимо во многом удачным: у всех было общее дело, и каждый ставил его выше своих собственных интересов, а наградой за это были дружба и уважение многих порядочных людей. Позже Козимо понял, что, когда общая задача решена, содружество уже не столь хорошо, как прежде, и лучше оставить руководство и вернуться к жизни в одиночестве. А пока, даже во главе ополчения, Козимо, как и прежде, проводил ночи совершенно один на каком-нибудь дереве, бдительно охраняя лес.
На случай, если где-нибудь вспыхнет очаг пожара, Козимо приспособил на верхушке дерева колокольчик, который в момент тревоги было слышно далеко вокруг. Благодаря этому окрестным жителям несколько раз удавалось вовремя потушить пожары и спасти лес. А так как это были не случайные пожары, а поджоги, то вскоре нашли виновников. Ими оказались бандиты Угассо и Бель-Лоре, которых власти немедля изгнали с территории общины. В конце августа начались проливные дожди — угроза миновала.
В те времена жители Омброзы только и делали, что хвалили моего брата. Эти голоса проникали и в наш дом: «Молодец он все-таки» или «Впрочем, в некоторых по щах он отлично разбирается». И все это произносилось таким тоном, каким говорят обычно, когда хотят беспристрастно оценить человека другой религии или враждебной партии и показать широту своих взглядов, позволяющую понять чуждые идеи.
Мать-«генеральша» реагировала на все эти новости решительно и лаконично.
— А оружие у них есть? — спрашивала она, услышав о созданных Козимо пожарных дружинах. — Учения они проводят? — Она уже думала о создании вооруженного ополчения, которое в случае надобности смогло бы принять участие в военных действиях.
Отец, наоборот, выслушивал все, молча кивая головой, и нельзя было понять, огорчают ли его новости о Козимо, или же он, весьма польщенный в глубине души, соглашается с похвалами, словно только и ждал повода вновь поверить в своего сына. Вероятно, это второе предположение было более справедливо, потому что через несколько дней отец оседлал коня и поскакал искать Козимо.
Встретились они на открытой поляне, окруженной невысокими деревцами. Отец сразу же увидел Козимо, но, не глядя на него, несколько раз объехал поляну. Козимо, прыгая с дерева на дерево, подобрался к самому краю поляны. Очутившись неподалеку от отца, он снял соломенную шляпу, сменявшую летом традиционную меховую шапку, и сказал:
— Добрый день, батюшка!
— Добрый день, сын!
— Как вы поживаете?
— Неплохо, если принять во внимание мои годы и недуги.
— Рад видеть вас в добром здравии.
— А я рад за тебя. Я слыхал, Козимо, ты немало делаешь для общего блага.
— Мне хочется защитить лес, ведь я здесь живу, батюшка.
— Знаешь ли ты, что часть леса мы получили по наследству еще от твоей покойной бабушки Елизаветы?
— Да, батюшка. В урочище Берлио. Там растут тридцать каштанов, двадцать два бука, восемь пиний и один клен. У меня есть копия всех кадастровых карт. Как один из владельцев леса, я и постарался объединить и поднять на его защиту всех заинтересованных лиц.
— Вот именно, — сказал отец, одобрив тем самым ответ сына. Потом добавил: — Мне сказали, что в это содружество входят всякие там пекари, огородники и кузнецы.
— Да, и они тоже. Люди самых разных профессий, разумеется честных.
— Известно ли тебе, что ты будешь иметь право, обладая герцогским титулом, повелевать вассалами из числа дворян?
— Я знаю одно: если мне приходит в голову больше идей, чем другим, я делюсь ими со всеми, а уж они вольны их принять или отвергнуть. Это и называется повелевать.
«И чтобы повелевать, нынче непременно нужно жить на деревьях?» Этот вопрос уже готов был сорваться у барона с языка. Но что толку ворошить эту историю? Он глубоко вздохнул, вновь охваченный своими невеселыми думами. Затем расстегнул перевязь, на которой висела шпага.
— Тебе уже восемнадцать лет… Для тебя наступила пора зрелости… Мне недолго осталось жить… — Он протянул шпагу, держа ее обеими руками за клинок. — Ты помнишь, что ты барон ди Рондо?
— Да, батюшка, я помню свое имя.
— Будешь ли ты достоин имени и титула, которые носишь?
— Я постараюсь быть достойным имени человека, а значит, и достойным всего, что дается человеку.
— Возьми эту шпагу, мою шпагу. — Он привстал в стременах. Козимо свесился с ветки, и отец сумел надеть ему перевязь.
— Благодарю вас, батюшка. Обещаю вам с честью распорядиться ею.
— Прощай, сын мой.
Отец повернул лошадь, натянул поводья и медленно поехал прочь. Козимо хотел было отсалютовать ему шпагой, но потом решил, что отец вручил ему шпагу для защиты, а не для эффектных жестов, и так и не вынул клинок из ножен.
XV
Именно в это время, сойдясь поближе с кавалер-адвокатом, Козимо заметил в его поведении нечто странное или, вернее, отличное от прежнего, хотя невозможно было определить, стал ли он менее или еще более чудаковатым. Казалось, его задумчивый вид вызван не обычной рассеянностью, а неотвязно преследующей его мыслью. Он куда чаще вступал в разговоры, и если раньше по застенчивости и нелюдимости никогда не бывал в городе, то теперь часто можно было увидеть, как он болтает с моряками или портовыми рабочими либо сидит на откосе в обществе старых судовладельцев и толкует о каждом отплывающем или прибывающем судне, о каждом набеге пиратов.
К нашим берегам тогда еще подбирались фелюги берберийских пиратов, мешая мореплаванию. Правда, их дело измельчало: давно уже не было прежних пиратских набегов, и несчастные пленники не кончали больше свою жизнь рабами где-нибудь в Тунисе или Алжире и не лишались ушей и носа. Теперь, когда магометанам случалось захватить тартану из Омброзы, они забирали груз: бочонки соленой трески, круги голландского сыра, тюки разных тканей — и удирали прочь. Иногда нашим морякам удавалось уйти от погони и дать залп из мортиры по мачтам фелюги; в ответ пираты плевались, злобно ругались и грозились кулаками. Словом, это был мирный разбой, продолжавшийся потому, что паши этих областей утверждали, будто обязаны взыскать с наших торговцев и судовладельцев некогда вверенные им суммы, ибо те якобы не выполнили условий каких-то поставок или попросту обманули мусульман. И вот теперь эти паши пытались вернуть долг с помощью морского разбоя, не отказываясь и от торговых переговоров, во время которых обе стороны то яростно спорили, то шли на уступки, но ни та, ни другая сторона не хотела прибегать к крайним мерам. Конечно, плавание в те времена оставалось делом рискованным и далеко не безопасным, но прежних кровавых трагедий уже не случалось.
Историю, которую я собираюсь поведать, Козимо рассказал мне в нескольких вариантах. Я буду придерживаться одного из них, наиболее связного и богатого подробностями. И хотя брат, повествуя о своих приключениях, явно кое-что присочинял, я из-за отсутствия других источников стараюсь в точности воспроизвести его рассказ.
Итак, однажды Козимо, привыкнув за время борьбы с пожарами просыпаться ночью, заметил огонек, спускавшийся в долину. Козимо крадучись двинулся за ним по ветвям и увидел, что это Энеа-Сильвио Каррега в своем халате и феске торопливо пробирается куда-то, держа в руках фонарь.
С чего это кавалер-адвокату, который обычно ложился спать с курами, вздумалось гулять в такое позднее время? Козимо двинулся следом. Он старался не наделать шуму, хотя знал, что дядюшка, когда он шагает вот так, словно одержимый, ничего не слышит и уж наверняка не видит дальше собственного носа.
По горным тропкам кавалер-адвокат кратчайшим путем добрался до усыпанного галькой побережья и стал размахивать фонарем. Ночь была безлунная, и в темном море можно было разглядеть лишь колыхание белой пены. Козимо сидел на сосне, довольно далеко от берега, потому что лес здесь сильно редел и по ветвям можно было пробраться не всюду. Все же он хорошо видел старика в высокой феске, который, стоя на пустынном берегу, размахивал фонарем; вдруг из непроглядной морской тьмы ему ответил другой фонарь, сверкнув так близко, словно его только что зажгли. И тут, будто вынырнув из волн, подлетел баркас с черным квадратным парусом, не похожий на здешние лодки.
В колеблющемся свете фонарей Козимо увидел людей с тюрбанами на головах. Одни из них остались на баркасе и, подгребая веслами, удерживали его вблизи берега, другие высадились на сушу, и теперь нетрудно было разглядеть их широкие красные шаровары и поблескивающие кривые сабли у пояса. Козимо пошире раскрыл глаза и навострил уши. Дядюшка и пришельцы негромко переговаривались на каком-то языке, который нельзя было понять, хоть и казалось, будто все в нем понятно, — видно, это и было пресловутое франкское наречие. Время от времени до Козимо доносились слова на нашем родном языке, которые Энеа-Сильвио упрямо повторял по нескольку раз, мешая их с другими, непонятными, словами. Знакомые слова были названиями судов, тартан и бригантин, принадлежавших омброзским судовладельцам и плававших между нашим и некоторыми ближними портами.
