Ольга Онойко - Море Вероятностей
Он не боялся.
— Позвольте, господин полковник, — против обыкновения неуклюже говорил Ландвин, — выразить… что именно нас с Камиллой вы… почтили своим присутствием…
— Что вы, отец–командир. Я хотел поблагодарить вас, — Авелья улыбнулся. – Проповедь тронула нас всех, и собор содержится в идеальном порядке.
Фрей замахал руками, но полковник не остановился.
— И вас, госпожа Камилла. Не помню, когда я в последний раз слышал такое блестящее исполнение. Вигилии Ашермати очень сложны, их часто поют механически. Трудно вложить в полифонию настоящий порыв, эмоциональное переживание.
Данкмар искренне восхитился: полководец марйанне был ценителем музыкального искусства. Он даже ощутил некое душевное родство с Авельей.
Канторша казалась близкой к обмороку. Она не могла ничего сказать и в своём счастье выглядела глупо. Марйанне словно не заметил её конфуза: очевидно, он давно привык к такой реакции и не считал её чем‑то заслуживающим презрения или раздражения.
— Госпожа Лерье – наша восходящая звезда, — с жаром сказал Ландвин.
Отцу Фрею бедная Камилла смогла ответить. Запнувшись, она выговорила:
— Что вы, это слишком громкие слова. Я всего лишь… люблю музыку.
— Я тоже, — Авелья улыбнулся шире. – Вы сегодня напомнили мне, насколько сильно.
— Спасибо, — выдохнула Камилла. – Позвольте… простите, мне надо идти…
Полковник церемонно поклонился, прощаясь.
Не заметив Данкмара, Камилла просто‑таки выпала из дверей ризницы и заторопилась к выходу, хватаясь то за щёки, то за сердце. На полпути она перешла на бег, и в нартекс уже вылетала пулей. «Люди искусства, — заметил себе Данкмар, — очень чувствительны». Он тоже улыбнулся ей вслед. Камилла была смешной и истеричной, но милой, красивой и действительно талантливой девочкой.
— Отрадно видеть человека столь же благочестивого, сколь одарённого, — высказался тем временем Ландвин.
— К несчастью, это редкость, — кивнул Авелья.
— Как жаль, что люди искусства не причисляются к марйанне, — посетовал Фрей. – Сколько новых гениальных произведений мог бы создать тот же Ашермати, если бы ему дали время…
Полковник покачал головой.
— Стать марйанне – это не награда.
Ландвин так и вскинулся.
Данкмар знал, что его чрезвычайно волнует этот вопрос. Бессмертие было наживкой, на которую он и сам подманивал отца Фрея. Ландвин считал себя великим проповедником и втайне сокрушался, что уникальный его дар ценится ниже, чем простое выполнение солдатского долга какими‑то рядовыми. Что может быть правильней, нежели продлять жизни гениев?! «Будет славно, — подумал Данкмар, — если один из легендарных марйанне расскажет Ланду, как мало в их судьбе выгод. Это мне на руку». Он не двинулся с места, но использовал второе зрение, чтобы надёжней уйти из воспринимаемой области. Он словно бы отступил в тень.
— Но время жизни… – начал Фрей.
— Новая жизнь не означает новых идей. История касты марйанне дольше письменной истории человечества, отец–командир. Мы опробовали многое. Для изобретателей и творцов вторая жизнь – это мучительное созерцание гибели собственного таланта.
«Вот как», — подумал Данкмар. Ландвин только широко распахнул глаза.
— Человек должен развиваться, — продолжал Авелья, — человечество должно развиваться, а для этого необходимо обновление памяти. Были случаи, когда к марйанне причисляли учёных и инженеров. Конечно, они двигались вперёд, но не могли оперировать новыми знаниями так же легко, как полученными в начале первой жизни. Перерождённые учёные более не совершали открытий, проекты инженеров оказывались морально устаревшими… А солдату не нужны раскрепощённость ума или богатая фантазия. Солдату нужны железная выдержка, военная смётка и способность в нужный час проявить отвагу. Всё это вместе встречается, по моим наблюдениям, не чаще, чем творческое или научное дарование. Марйанне – всего лишь живая сила, гарантированно обладающая этими ценными свойствами.
— Однако вы разбираетесь в полифонической музыке, — сказал Ландвин.
Губы Данкмара тронула улыбка: именно это ему самому сейчас хотелось сказать Авелье. Авелья склонил голову к плечу. Он выглядел немного смущённым.
— Человек не рассчитан на многовековую жизнь, — ответил он. – Велик риск просто сойти с ума. Спустя семь–восемь столетий большинство из нас подаёт прошения об исторжении из касты. Наш самый грозный враг – безразличие. Очень важно сохранять способность радоваться и восхищаться. Сохранять, если хотите, внутреннего ребёнка.
— Семь–восемь веков? – осторожно спросил Ландвин. – Простите, если это дерзость, но как чувствует себя господин Урса?
Белые зубы Авельи блеснули.
— Не волнуйтесь, Аурелас в полном порядке. При своём последнем рождении он членораздельно обругал акушерку.
— О Боже, — хихикнул Ландвин.
- …а пару недель назад покрасил волосы в фиолетовый, — беспечно продолжал полковник. – Шокировал даже старых друзей. Ему ещё очень далеко до выгорания.
— Боже Всемогущий, — выдавил отец Фрей, фыркая, прикрыв ладонью глаза, — кто бы мог подумать. Предводитель святых воинов красится в фиолетовый и тем дарует надежду человечеству!..
Авелья добродушно засмеялся. Сейчас даже он более не выглядел стариком в юном теле. «Ему тоже далеко до выгорания», — подумал Данкмар. Древний марйанне казался на удивление симпатичным и лёгким в общении человеком. С ним было бы интересно побеседовать по–приятельски…
И стоило этой мысли мелькнуть в уме Данкмара, как полковник неторопливо повернулся и взглянул на него. Взгляд марйанне был пристальным и испытующим.
Ландвин высунулся из‑за двери, увидел гостя и заволновался. Но он увидел и то, что Данкмар спокоен; он был достаточно умён, чтобы не вмешиваться.
Данкмар знал, почему привлёк внимание марйанне. Совершенно уверенный в себе, он ждал развития событий.
Авелья шагнул к нему. Вероятно, он ещё не закончил расти, но уже был выше Данкмара на полголовы. Сколько тысячелетий продолжался евгенический отбор, чтобы дать столь породистое тело бессмертному воину? Евгеника строжайше, под страхом отлучения от Церкви запрещена всем, кроме марйанне… Синие глаза Авельи сузились и захолодели. Данкмар поднял голову. Авелья слегка наклонился, точно принюхиваясь. Он будто смотрел в прицел; пускай не видел, но чуял. Плотная завеса, созданная вторым зрением, обманывала высшую зоркость марйанне, но у марйанне оставалась интуиция. Военная смётка, отточенная столетиями боевого опыта.
«Сейчас», — понял Данкмар.
Сейчас.
…И гнетущая усталость опустила его плечи. Под глазами пролегли тени. Развернулась поддельная память, созданная властью безликих древних, и Данкмар ощутил её как подлинную: бессонную ночь, тяжкий труд, не увенчавшийся успехом, поражение в вечной битве честного вигилианина.
— Я знаю, почему вы на меня так смотрите, — сказал он глухо и встретил пронзающий, как кинжал, взгляд марйанне.
Авелья вопросительно наклонил голову к плечу. Лицо его было неподвижным. Где‑то на периферии зрения смертельно побледнел отец Фрей.
— Я хирург, — сказал Данкмар. – Вчера под моим ножом умер человек. Перитонит. Я пришёл… помолиться и исповедаться.
На мгновение воцарилась полная тишина. Трое в ризнице застыли, как скульптурная группа.
— Но раз мне довелось встретить вас, — продолжил Данкмар, — то я… счастлив, что могу благодарить вас… так, лицом к лицу. Вы и вправду принесли Эйдосу надежду, полковник. Вместе с Копьём.
Он нарочито убрал из голоса всякую твёрдость, и притворная слабина сыграла так, словно он был меньшим волком и подставлял горло волку–победителю. Яркие глаза смягчились, марйанне выпрямился.
Ландвин поднёс пальцы к губам. Он собирался с мыслями, хотел что‑то сказать, но не успел.
Авелья молча поклонился Данкмару и исчез.
Марйанне ушёл не прощаясь. Он двигался словно призрак, зелёно–золотая тень, гибкий, стремительный, смертоносный; он не ускорял шага, но достиг нартекса быстрее, чем минутами ранее бежавшая Камилла. Ландвин и Данкмар долго смотрели ему вслед.
Данкмар испытывал невыразимое облегчение.
Он знал, что у него хватит сил и самообладания, чтобы обмануть марйанне, он планировал, что Ландвин это увидит, что Ландвин будет ошеломлён и проникнется к наставнику глубочайшим почтением, замешанным на страхе. Он предвкушал торжество, когда мгновения его бессилия и ничтожества будут искуплены стократно. И он торжествовал, но… Но всё‑таки это было очень трудно, чудовищно трудно и очень опасно. Данкмар чувствовал себя так, словно штангу выжал. Ему хотелось сесть.
Наконец Ландвин шумно, со стоном выдохнул и прислонился к дверце шкафа.
— Вы напугали меня до полусмерти, — пожаловался он.
