Джеймс Стивенс - Кувшин золота
— Да закроешь ты свой рот?! — рявкнул сержант.
— Никоим образом, — ответил Философ. — Слоны также считаются чрезвычайно разумными и преданными своему хозяину, и они могут строить стену или нянчить ребенка с равным искусством и успехом. Лошади в этом смысле имеют очень хорошие рекомендации, однако крокодилы, куры, жуки, броненосцы и рыбы не испытывают никакой особой привязанности к человеку…
— Чтоб все эти звери забились тебе в глотку — может, тогда ты прекратишь свою болтовню!
— Не имеет значения, — сказал Философ. — Не знаю, с какой стати эти животные привязываются к человеку с такой нежностью и любовью и в то же время сохраняют присущую им изначальную кровожадность, так что своим хозяевам они позволяют обращаться с собой как угодно плохо, но весьма охотно дерутся друг с другом и не бывают по-настоящему счастливы иначе, чем во время бессмысленной борьбы между собой. Я считаю, что не страх укрощает этих существ, но что даже самое дикое животное имеет способность к любви, которая просто не бывает должным образом замечена, и которая, если относиться к ней разумнее, может поднять его до положения разумного животного, сопоставляемого с разумными, и, вероятно, установить между нами и им связь, которую нельзя назвать иначе, чем взаимовыгодной.
— Ищи, ищи глазами тот просвет в деревьях, Шон! — сказал сержант.
— Ищу, сэр, — ответил Шон.
Философ продолжал:
— Почему я не могу обмениваться мыслями с коровой? Я поражаюсь неполноте моего развития, когда я и мой собрат по творению немо стоим друг напротив друга без малейшего проблеска взаимопонимания, ограниченные, лишенные всякой дружбы и общения…
— Шон! — воскликнул сержант.
— Не перебивайте, — сказал Философ, — что вы все время разговариваете?!
Низшие животные, как их иногда по-глупому называют, имеют такие способности, которым мы можем только удивляться. Ум муравья таков, что я охотно пошел бы к нему в школу. Птицы получают такие атмосферические и левитационные знания, которые не станут доступными нам и через миллионы лет; кто видел, как паук выплетает свой лабиринт, или как пчела спокойно путешествует по воздушному бездорожью, тот сможет ли отрицать, что эти маленькие бездны одушевляет живой и опытный разум? Да самый обычный земляной червь — наследник культуры, перед которой я склоняюсь в глубочайшем почтении…
— Шон! — взмолился сержант. — Скажи хоть что-нибудь, ради бога, чтобы не слышать кваканья этого типа!
— Да о чем же говорить-то? — спросил Шон. — Не привык я разговаривать, а по документам никакого образования у меня нет, вы же знаете… Мне так кажется, он что-то говорил про собак. Вот у вас, сержант, была когда-нибудь собака?
— Отличное начало, Шон! — сказал сержант. — Давай продолжай.
— Я знавал человека, у которого была собака, которая умела считать до ста. Он зарабатывал кучи денег на спор, и так бы жил себе совсем неплохо, да только я заметил однажды, что он подмигивает своей псине, а когда перестает подмигивать — собака перестает лаять. Тогда мы заставили его повернуться к ней спиной и попросили ее сосчитать до шестипенсовика, так та налаяла нам аж до пяти шиллингов с лишним, и считала бы, должно быть, дальше до фунта, только хозяин обернулся и двинул ее ногой. Тогда все, кто спорил, сказали, что хотят деньги назад, а тот человек ночью смотался в Америку, и я так думаю, что дела у него идут неплохо, потому как собаку он взял с собой. Это был терьер с такой жесткой шерстью, сука, и щенилась она, как черт.
— Удивительно, — сказал Философ, — как мало нужно людям для того, чтобы отправиться в Америку…
— Давай-давай, Шон, — перебил сержант, — ты мне делаешь одолжение.
— Слушаюсь, — ответил Шон. — А еще у меня однажды была кошка, и она приносила котят каждые два месяца…
Философ возвысил голос:
— Если бы в этих миграциях была какая-то периодичность, это можно было бы понять. Например, птицы поздней осенью улетают из своих домов и по всему миру ищут тепло и пропитание, которых зима лишила бы их, если бы они оставались на родине. Также лосось, прославленная рыба с розовой чешуей, уплывает из Атлантического океана и поднимается вглубь материка в ручьи и озера, где пребывает один сезон и часто попадается в сети, ловушки или на острогу…
— Шон, встревай, встревай! — заволновался сержант.
Шон начал говорить громко и с удивительной быстротой:
— Кошки иногда пожирают свой окот, а иногда нет. Кошка, которая жрет своих детенышей, — бессердечная скотина. Я знавал кошку, которая все время жрала свой окот — у нее были четыре ноги и длинный хвост, и каждый раз, когда она сжирала свой окот, на нее нападала вертячка. Я сам прибил ее однажды молотком, потому что не мог больше терпеть вони от нее, так что не могу…
— Шон, — попросил сержант, — а ты можешь говорить о чем-нибудь кроме собак и кошек?
— Да не знаю я, о чем же говорить-то? — сказал Шон. — Я из кожи вон лезу, чтобы только вам угодить, честное слово. Если бы вы мне сказали, о чем говорить, я бы уж постарался.
— Дурак ты, — промолвил сержант грустно. — Никогда ты не станешь констеблем.
Я уж подумал, что лучше послушать деда, чем тебя. Ты крепко его держишь?
— Так точно. — ответил Шон.
— Ну, так пошли, и может быть, мы доберемся до казармы сегодня же ночью, если только у этой дороги вообще есть конец. Что это было? Слышали шум?
— Я ничего не слышал. — ответил Шон.
— Мне показалось, — сказал другой полицейский, — что я слышал что-то в кустах на обочине дороги.
— Вот и я слышал. — сказал сержант. — Наверно, хорек. Хотел бы я, черт подери, выбраться уже из этого проклятого места, где не видно дальше кончика носа. Теперь ты слышал, Шон?
— Так точно, — ответил Шон, — там в кустах кто-то есть, потому что хорек бы шумел не так, если бы вообще как-то шумел.
— Ближе друг к другу, ребята, — скомандовал сержант, — и шагом марш; если здесь кто-то и есть, то нам до них дела нет.
Не успел он договорить, как внезапно раздался топот ног, и в то же мгновение четверо полицейских оказались окружены, и со всех сторон их лупили палками, руками и ногами.
— Дубинки к бою! — проревел сержант, — Шон, крепко держи этого типа!
— Слушаюсь, — ответил Шон.
— Встаньте вокруг него, ребята, и бейте все, что подойдет близко!
Голосов нападающих слышно не было, только быстрый топот ног, свист палок, ловко попадавших в большие тела или стукавшихся друг о друга, да учащенное дыхание множества людей; четверо же полицейских производили немало шума, с яростным энтузиазмом отчаянно отбиваясь со всех сторон и проклиная темноту и своих противников.
— Осади! — крикнул вдруг Шон. — Осади, а то тыкву разобью! Кто-то тянет у меня арестованного, а я уронил дубинку!
Полицейские работали дубинками настолько резво, что их противники исчезли так же быстро и таинственно, как появились. Две минуты яростной, бесцельной драки, и вокруг снова было молчание ночи, без единого звука, за исключением тихого скрипа ветвей, шелеста листвы и лепета ветра над дорогой.
— Пошли, ребята, — сказал сержант. — Надо выбраться отсюда как можно быстрее.
Кто-нибудь ранен?
— Я схватил одного из врагов, — сказал Шон, тяжело дыша.
— Что ты схватил? — переспросил сержант.
— Я схватил одного из них, и он выворачивается, как угорь на сковородке.
— Держи же его как следует, — обрадовался сержант.
— Слушаюсь, — ответил Шон. — На ощупь он маленький. Если кто-нибудь из вас подержит арестованного, я ухвачу этого получше. Ну и народ тут, головорезы просто, верно?
Другой полицейский взял за руку Философа, а Шон обеими руками ухватил своего пленника.
— Тихо ты, тебе говорят! — сказал он. — А то сейчас стукну, честное слово.
Ё-мое, на ощупь это как будто мальчишка!
— Мальчишка? — переспросил сержант.
— Ну да, он мне до пояса не достает.
— Должно быть, тот щенок из дома, что спустил на нас собак — который зверей любит. Ну, парень, и что ты хотел этим сказать? Ты ведь за это в кутузку пойдешь, малой! Кто с тобой был? Отвечай! — И сержант нагнулся к пленнику.
— Подними голову, сынок, и отвечай сержанту! — сказал Шон. — Ой! — вскрикнул он, и тут же дернулся вперед. — Держу, держу, — проговорил он, — чуть не вырвался. Это никакой не мальчишка, сержант — у него усы!
— Что такое? — переспросил сержант.
— Я взял его за подбородок, а там усы! Я чуть его не выпустил от удивления, честное слово.
— Попробуй еще раз, — сказал сержант потише. — Ты ошибаешься.
— Не буду я его трогать, — сказал Шон. — Мягкие такие усы, как у козла.
Хотите, сами потрогайте, сержант, а мне что-то не хочется.
— Возьми его вот здесь, — сказал сержант, — и хорошенько держи.
— Слушаюсь, — ответил Шон и подвел к своему начальнику что-то сопротивляющееся.
