Яков Окунев - Грядущий мир. Катастрофа

— Мистер Литтль! Мистер Литтль! Я хочу сказать несколько горячих слов. Я только что из Бродвея, из самого гнезда красных. Дайте мне слово.

— Пусть говорит! — кричат во все горло десять человек, сгрудившись вокруг Сэма.

— Пусть говорит! — подхватывает собрание.

— Говорите, мистер Сэм, — приглашает его жестом на тюк хлопка Кингстон-Литтль.

И вот Сэм на тюке, рядом с Кингстон-Литтлем. Вместе с кровавым плевком он выбрасывает из своей груди:

— Товарищи! Вы помните бомбу на Бродвей-стрите? Кингстон-Литтль подскакивает, хватает Сэма за руку.

— Молчите, болван! Об этом теперь не время говорить.

— Пусть говорит! — орут товарищи Сэма.

— Дайте ему говорить! — грохочет собрание. И Сэм говорит.

— Эту бомбу бросили в патриотов не красные. Эту бомбу дал мне Кингстон-Литтль и велел мне бросить в вас.

Кингстон-Литтль опять подскакивает и хватает Сэма за горло.

— Ты лжешь, бестия! Тебя подкупили.

— Да, подкупили! — оттолкнув Литтля, кричит Сэм. — Этот мошенник заплатил мне двести пятьдесят долларов. Он втер мне очки. Он втирает вам очки, товарищи.

— Долой агентов Москвы! — кричит Кингстон-Литтль.

— Долой! Долой! — подхватывают все. — Бей его!

И вдруг на трибуну вскакивает высокий тонкий человек с алым крестом на лбу.

— Я — Джек Райт, коммунист! — бросает он металлическим голосом.

Кингстон-Литтль цепенеет. Все собрание цепенеет.

— Кингстон-Литтль подстроил историю с бомбой, чтобы упрятать нас в тюрьму. Для своей игры он не пожалел вашей крови. Гоните вон Кингстона-Литтля. Он лакей миллиардеров.

Толпа патриотов бросается к трибуне с ревом:

— Ложь! К суду Линча красную собаку!

Другая толпа патриотов стучит палками и кулаками.

В правом углу пакгауза гремит выстрел. Пуля свистит у уха Райта. Кто-то обрезает электрический провод. Свет гаснет. Свалка. Револьверные выстрелы хлопают, как удары бича. Десять человек с Джеком Райтом во главе вырываются из пакгауза на улицу и, сев в автомобиль, мчатся из гавани в город.

VIII

— Алло! Кингстон-Литтль вызывает мистера Ундерлипа. Это правда? Фоторадиофон работает? Или слух лжет. Ундерлип решительно не верит своим ушам.

Но труба фоторадиофона упорно выкликает:

— Алло! Алло! Мистера Ундерлипа…

— Как, как? А ну-ка, повторите еще раз.

— Вызывают мистера Ундерлипа! — труба фоторадио-фона гремит на всю комнату.

Отлично. Очень… Итак, красным — капут. Все приходит в порядок. Будет свет. И вода. И акции. И дивиденды. Ура! Ура! Молодцы патриоты.

— Я, это я, Ундерлип, Кингстон-Литтль.

— Дорогой Кингстон-Литтль, скорее же. Ну, ну! Коротышка Кингстон-Литтль на экране — весь как есть.

Только вот голова… Она точно в белой ермолке, от лба до затылка и ушей забинтована. Ранены? Пустяки? Отлично. Превосходно. Ну же?

Разве мистер еще не знает? Эге! В Америке сыскался человек, который умеет употреблять порох. Кто такой? Генерал Джордж Драйв. Железная рука! Каменное сердце!

Кингстон-Литтль потрясает своим кулачком в воздухе. Это означает железную руку. Потом он ударяет себя кулачком в грудь, демонстрируя железное сердце генерала Драйва.

Генерал Джордж Драйв сказал: «Нам не нужны говорильни». Теперь эти золотые слова стали лозунгом всех патриотов. Палата распущена. Сенат тоже. Президент распущен… То есть нет. Президент передал свои полномочия генералу Джорджу Драйву.

Что мистер говорит? Это пахнет диктатурой? Совершенно верно, диктатура. Железная и беспощадная. Генерал Драйв не знает разных фигли-мигли. Что такое «фигли-мигли»? Генерал не любит дипломатии. Например, в Бостоне были взяты в плен две тысячи красных.

Генерал отдает приказ: «расстрелять». Всех? Ну да! Всех до одного. Поставили пулеметы и чик-чик-чик! Чисто сделано! Демократы Бостона послали депутацию к генералу. Так и так, генерал, во имя гуманности следует помиловать женщин. Что им ответил генерал Драйв?

Тех, кто будет мешать мне гуманностью, я буду вешать. Красных расстреливать, а гуманных вешать. Да-с!

Ундерлип просит Кингстон-Литтля держаться ближе…

Что слышно в Нью-Йорке? Где же газ? Где электричество? Почему все еще не выходят газеты?

Кингстон-Литтль не отвечает. Вот ответ. Он разворачивает белую афишу. Фоторадиофон приближает ее. Ундерлип читает вот что:

«Я, главнокомандующий республики, генерал Д. Драйв, объявляю:

Во-первых, жителям — в суточный срок сдать все оружие. Ослушники будут расстреляны без суда.

Во-вторых, солдатам — в двадцать четыре часа вернуться в казармы. Ослушники будут расстреляны без суда.

В-третьих, рабочим — в суточный срок стать на работу. Ослушники будут расстреляны без суда.

В-четвертых, всем — сидеть дома. Ослушники будут расстреливаться патрулями на улице.

В-пятых, массовые скопища прекратить немедленно. Будет применен артиллерийский огонь из тяжелых орудий, без предупреждения.

В-шестых, всем благоразумным гражданам в суточный срок выехать из Бруклина, цитадели красных. Через двадцать четыре часа в Бруклин будут выпущены ядовитые газы.

Ундерлип читал афишу раз. И еще раз. Браво! Браво! Вот это настоящие слова!

Но вдруг восторг Ундерлипа подмораживается сомнением. Что, если ослушников окажется больше, чем послушных? Кто будет тогда расстреливать?

Мистер Ундерлип может положиться на генерала Джорджа Драйва. Железная рука! Каменное сердце!

Эта приятная беседа по фоторадиофону внезапно обрывается. Гаснет экран. Труба немеет. Ундерлип остается с раскрытым ртом у приемника.

В кабинете Ундерлипа колеблется из стороны в сторону копье света одинокой свечи, источающей стеариновые слезы. Из разбитого окна, заклеенного бумагой, тянет ночным ветром. На улице ревут орудия и тарахтит заглушенная пулеметная дробь. Голубовато-белый меч прожектора воровато крадется по площади и, ткнувшись в окно, зыблется на полу, на стене, на потолке и гаснет.

Может быть, разговор с Кингстон-Литтлем — сон. Может быть, генерал Джордж Драйв и его афиша, расстреливающая всех поголовно без суда, выдумка или призрак. Одно ясно: ночь за окнами черна, свеча на столе одинока и жалка, окно в кабинете миллиардера разбито и убого заклеено бумагой. А яснее всего — пальба, эта пальба без роздыха и без конца.

Щеточка белых усов. Серебряные клочья бровей. Ледяные серые глаза. Колкая белая щетина на голове. Острый клюв навис над сбегающими вниз тонкими синими губами. Генерал Джордж Драйв, диктатор.

Перед генералом Драйвом директор электрического треста. Генерал указывает своим сухим пальцем на свечу.

— Что это такое?

— Свеча.

— У меня есть имя и чин. Повторите ответ полностью. Что это такое?

— Свеча, генерал Драйв.

— Верно. Сверьте свои часы с моими, мистер. Теперь двадцать один час и семь минут. Сверили?

— Да, генерал.

— Завтра в двадцать один час и семь минут здесь не должно быть никакой свечи. Электричество будет работать.

— Но, генерал… Если бы это была экономическая забастовка, мы уладили бы. Но это политическая забастовка…

Генерал резко прерывает директора:

— Никакой разницы. Разница между экономической и политической забастовкой сидит в вашей голове. Вы будете повешены, мистер, если завтра к двадцати одному часу будет еще существовать основание для разницы. Больше ничего. Вы можете идти.

То же самое генерал говорит директору городских железных дорог:

— Без всяких «но». Завтра начнется движение, или вас повесят, мистер. Будьте здоровы.

Затем он подходит к столу с разостланной на нем картой Нью-Йорка, на которой красными крестиками размечены очаги восстания, и велит пригласить к себе начальников частей.

— Капитан Крук!

— Есть, генерал.

— К тринадцати часам Слэм будет разнесен пушками.

— Артиллерия ненадежна, генерал.

— Это меня не касается. Она будет надежна, или вы будете поставлены к стенке. Полковник Росмер!

— Здесь, генерал.

— К тринадцати часам взять Манхэттен.

— Будет исполнено, генерал.

Капитан Кар не может выговорить ни слова. У него свело челюсти. На лбу выступил пот.

— Мои танки… Генерал, мои танки… — лепечет капитан Кар.

— Ну да, ваши танки, капитан.

— У меня нет танков, генерал.

— Где же они, капитан Кар?

— Они перешли на сторону красных.

— Капитан Кар, отдайте мне ваше оружие. Так. Полковник Росмер, передайте капитана Кара конвойным на гауптвахту. Поручаю вам распорядиться… чтобы к утру капитан Кар был расстрелян.