Юрий Никитин - Тангейзер
Он поднялся, ощутил, насколько он крупнее, ее голова едва доходит ему до середины груди, она испуганно вскинула взгляд, а он властно взял ее за руку и повел в другую комнату, где кровать.
Она осталась стоять, когда он сел на край ложа и принялся стаскивать сапоги, потом решилась и быстро сняла через голову платье, оставшись в чем мать родила, и, несмотря на жаркий душный воздух, вся покрылась гусиной кожей, то ли от смущения, то ли от страха и осознания, что делают недозволенное и потому такое сладостно-манящее.
– Волосы, – сказал он.
Она поняла, торопливо и услужливо вскинула руки и начала вынимать сперва шпильки, удерживающие все это сооружение на месте, потом быстро расплетала саму косу, а он смотрел с нежностью и смущением, что он, сильный и могущественный, пользуется своими преимуществами, а она смотрит на него с восторгом.
Волосы рассыпались по ее худой спине, худые ключицы тоже стыдливо спрятались под ними, а он смотрел с жалостливой нежностью и долго не мог вымолвить ни слова.
– Иди сюда, – велел он.
Она быстро и с суетливостью пришла в его руки, глаза расширенные от ужаса своей бесстыдностью, дыхание участилось, он с нежностью чувствовал, как часто-часто колотится ее маленькое сердечко, у женщин у всех оно вдвое меньше мужского, а у этой вообще как у воробышка…
Глава 16
Когда она ушла, он некоторое время лежал навзничь, вспоминая сладкие моменты, прогоняя их в памяти по несколько раз, затем взял лютню и, уплатив мелкую монетку местному сторожу, то ли сарацину, то ли иудею, кто их разберет, семитов, поднялся на крышу высокого дома, что и сам расположился на холме.
С высоты Иерусалим поразительно мал, весь он под ногами, а во все стороны тянется почти мертвая страна, где либо каменистые холмы, либо долы со скудной зеленью, и только на самом краю города странная чересполосица католических храмов и сарацинских зданий, дивно изящных, развратно-утонченных, перебивающих мысли о величии Господа желаниями греховной плоти.
Если взглянуть на север, там высится непривычно белая гора Самуила, древнего пророка, если же повернуться на восток, то сразу за Кедроном и горой Елеонской простирается Иудейская пустыня, а еще дальше долина Иордана и та река, где Иоанн Креститель встретил Иисуса и признал его мессией. Сейчас вместо реки, поражавшей воображение молодого Тангейзера, мелкий заиленный ручей, да и тот, скорее всего, скоро исчезнет…
Он взял лютню поудобнее, в новом мире и песни должны получаться другими. Хотя бы чуточку, но другими.
На другой день он увидел, как Герда несет еду в большой корзине работающим неподалеку каменщикам, они заканчивали возводить просторный и, наверное, удобный дом.
В простом платье по щиколотку, маленькие босые ступни, милое лицо, замечательное только чистотой и свежестью невинности, простое и бесхитростное, он чувствовал, как сердце начинает стучать от нежности к этой простой молодой женщине, которой никогда не увидеть дворцов, разве что издали…
Он постарался попасться ей на дороге, подмигнул в сторону своей квартиры. Она сильно покраснела под его взглядом, покорно наклонила голову.
Еще три дня он ее не видел, на четвертый оседлал коня и отправился осматривать со всех сторон мечеть аль-Аксы, единственное место во всей полумертвой Палестине, что не просто живет, в ней бьется сердце этого мира, юного и бескомпромиссного, еще более жестокого, чем христианство… или христианство было таким же в первые столетия?
Черно-синий купол, как сейчас кажется, виден из любого конца Палестины, а вообще он виден из любого уголка сарацинского мира, а также о ней говорят и говорят в Риме, германских землях, итальянских, английских, французских… и везде-везде, куда простерло крылья учение Христа, сейчас отодвигаемое в сторону дерзким, как всякая молодость, исламом.
Но и на самом деле мечеть видна даже из-за далекого Мертвого моря, с отрогов Моавитских гор…
Он не успел додумать мысль, когда увидел Герду, она идет уже с пустой корзинкой, голова опущена, походка усталая, да и день закончился, солнце опустилось за горы, на весь Иерусалим и долины внизу легла густая пепельная тень.
– Герда, – позвал он, но она не услышала, прошла в великой задумчивости.
Он засмеялся, пустил коня вдогонку, а когда она услышала настигающий конский топот и попыталась отскочить в сторону, было уже поздно.
Она тихонько вскрикнула, когда могучие руки подхватили ее с такой легкостью, словно она перышко, конь несся по пустым улицам огромный и грозный, с развевающейся гривой и раздувающимися ноздрями.
Когда выметнулись за город, Тангейзер остановил коня в крохотной роще оливковых деревьев и лишь тогда соскочил на землю, снял ее к себе, такую послушную и замершую от сладкого ужаса.
Она вскрикнула тонко и счастливо, как маленькая птичка, прижалась всем телом, подняла пылающее стыдом и счастьем лицо, он целовал ее и чувствовал, как под ресницами полно горячих слез.
Он бросил на землю плащ, а она с заботливой покорностью подняла платье и легла навзничь, полностью отдаваясь его воле, его чувствам и его жажде насладиться ею.
Его сердце колотится так же часто и мощно, словно взбегает на вражескую стену, отражая удары и нанося их сам, а кровь шумит по телу, вздувая жилы, и в то же время он чувствовал неслыханную нежность к этому существу, что отдается ему целиком, нарушая все законы, писаные и неписаные, человеческие и данные от Бога.
– Герда, – прошептал он. – Герда…
И умолк, потому что сказать «Я люблю тебя» не мог, это же неправильно, любовь – что-то особое и неземное, обязательно высокодуховное, с этим родился и вырос, а сейчас просто радость, счастье, наслаждение…
Она закрыла глаза и счастливо отдалась его натиску, только иногда задерживала дыхание, а он, хоть и наслаждался, как молодое здоровое животное, не переставал целовать, упиваясь ее чистотой и той преданностью ему, что читается в каждом ее движении и взгляде.
А на четвертом свидании она сообщила ему, что бригада закончила подрядные работы, завтра с утра их уже ждет новая работа в другом месте, это в соседнем городе, так что она пришла в последний раз…
Тоскуя, он захватил с собой лютню, надеясь на вдохновение, выехал из лагеря верхом, к городским воротам приблизился с опаской, столько крови пролито за этот город, здесь земля на милю вглубь кровью пропитана, и это только из-за сражений крестоносцев с сарацинами, а сколько отгремело сражений в древности!
В тени цитадели расположились тесно друг к другу лавки, где продается всякая мелочь тем, кто лишь посетил Иерусалим и что-то хочет увезти на память, а дальше вся улица отдана крохотным мастерским, лавкам, даже сверху все перекрыто между домами толстым полотном, закрывая от солнца и дождей, если они бывают в этой странной, прокаленной на солнце стране.
Он долго бродил там, а по возвращении слагал песни, странные и неровные, с рваным ритмом, такие непривычные для слушающих друзей.
– Может, – предложил как-то Вальтер задумчиво, – просто его прибить, чтоб не мучился?
– Лучше всего, – поддержал Константин, – а то он даже про женщин сказать по-человечески не может! Бред какой-то…
– Сладость губ, – возразил Тангейзер возвышенно, – упругость грудей, острота женских взоров и красота моей поэзии понятны лишь знатоку.
Вальтер сказал саркастически:
– Знатоку – это тебе, Тангейзер?
Тангейзер ответил скромно:
– А разве еще в нашем войске есть хоть один, кто смакует пищу? Нет, вам лишь бы ухватить кое-как зажаренный кусок мяса и проглотить, аки волки!
– А ты?
– Я? – изумился Тангейзер. – Что я, умный и чувствительный человек… а поэты обязаны быть чувствительными!.. везде ищет тонкую красоту. Тот же кусок мяса можно просто проглотить, как вон делает Константин, а можно старательно отбить, чтобы стал мягче, прожарить, потом полить аджикой, посыпать перчиком, обложить горькими травами…
– Замолчи, – взмолился Константин, – я уже начинаю слюной захлебываться!
– То-то, – сказал Тангейзер победно. – Так и с женщинами. Можно просто поиметь, а можно понаслаждаться… Медленно, неспешно, не пропуская ни одного сладкого мгновения…
Карл проворчал с достоинством:
– Можно, но это как-то не по-мужски.
– Почему? – спросил Тангейзер.
– Не знаю, – ответил Карл в раздражении. – Не по-мужски, и все! Вон папа хочет подгрести под свою власть Южную Италию, сарацины отдали еще не всю Святую землю, а ты… наслаждаться в постели!
Тангейзер хмыкнул.
– Могу и не только в постели.
– Тьфу на тебя!
– На меня можешь, – ответил Тангейзер с достоинством, – лишь бы не на песни.
– А на песни, – сказал Карл ожесточенно, – трижды тьфу-тьфу-тьфу… Какой ты, такие и песни.
