Песах Амнуэль - Все разумные (Сборник)

И минуло утро, и пришел вечер — День двенадцатый.

День тринадцатый

И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.

Осталось последнее. Циркуляция слепящего блеска и непроглядной черноты становилась все медленнее. Миллиарды лет… Десятки миллиардов… Все более неохотно свет и тьма сменяли друг друга, и что-то где-то в дальней глубине Нашего сознания сдерживало этот процесс. Память? Да, и память тоже. Это не был лучший из Миров, созданных Нами. Но он — был. Он ушел, и Мы вспоминали о нем с тоской, которую не могли объяснить.

Вселенная всхлипнула в последний раз, коротко и нелепо, и в последний раз волна тени пробежала по вакууму, в котором не действовали более никакие законы, установленные Нами в День первый.

Свет исчез.

Теперь во Вселенной были только Мы, и Мы были — Вселенная.

Хаос.

И нужно сказать Слово.

Так начинался и тот Мир, что завершил сейчас свой путь. Так начинались все Миры, что Мы творили, и память о которых осталась. Только память и более ничего.

Мир, который Мы создадим, будет иным. Мир без выбора. Выбирать будем Мы сами, потому что только Мы — Бог — знаем и можем соразмерить все причины и следствия. И потому не совершим теперь главной ошибки — не отделим свет от тьмы. С той Нашей первой фразы и начались все злоключения умершей Вселенной.

Как просто — лепить из Хаоса, когда он податлив и совершенен. Совершенна пустота. Совершенно отсутствие. Если в Мире есть нечто, отличное от Хаоса, — оно несовершенно.

Как тяжело — лепить из Хаоса и не придти к нему опять! Невозможно?

Нет такого слова — для Нас. Потому что Мы — Бог. И всемогущи Мы лишь в миг совершенства, миг Хаоса, и бесконечной силой своей можем сделать лишь одно — совершенство это уничтожить.

Мы не хотим этого. Мы поступим иначе — сейчас. Не будет ни света, ни тьмы; из Хаоса, из кокона Вселенная начнет расширяться, не распадаясь на сгустки — частицы, атомы, молекулы, планеты, звезды. Мир останется однороден и прекрасен всегда, и в нем, размышляя о вечности, будем только Мы.

А как же…

Тоненькая струйка дыма, вертикально поднимающаяся в закатное небо от костра, наспех разложенного на берегу горной речушки… Загорелые руки дочери, такие худенькие, будто тростинки, и ладошки сжимаются в кулачки, и ты целуешь их, и вдыхаешь теплый запах… И еще: кончен труд, завещанный от Бога мне, грешному. Строки сливаются перед глазами, устал, но как счастлив, что все уже позади. И что все еще впереди.

И этого — не будет?

А удар в спину? Бей! Чингисхан… Гитлер… Сталин… Смерть от рака… От старости… Вообще — смерть… Этого не будет тоже.

Из совершенства Хаоса есть только два пути — делать или не делать. Выбор. Но он ясен! Выбрать единственный раз, чтобы создать Мир, в котором выбор будет невозможен.

Лина… Что же это… Лина!

Мы вспоминаем все прошедшие Миры. Мы вспоминаем все Миры будущие. И произносим Слово:

— Да будет свет!

ПО ДЕЛАМ ЕГО…

Пикник удался на славу. На обочине окружной дороги, названной так беспробудно возмущенными сельчанами, потому что кружила она совершенно бессмысленно там, где можно было проложить истинно прямую, как божий свет, трассу, разбили бивак, он же лагерь, он же просто куча всяких предметов, предназначенных для того, чтобы разложить, растопить, приготовить, поджарить, и главное — съесть приготовленное и выпить принесенное. От столицы было, если верить дорожному указателю, всего тридцать два километра, а если верить показаниям спидометра, то все пятьдесят. Володя не хотел забираться так далеко, но за ними увязался кортеж в виде двух ревнителей правил дорожного движения. Можно было, конечно, остановиться и вступить в нудные выяснения отношений, финал которых был изначально известен. А потому Маша, Володина жена, выполнявшая обязанности штурмана, предложила перейти к финалу, не теряя времени на первый, второй и третий акты этой милицейской комедии.

Так и сделали. Сидевший на заднем сидении Витя Веденеев аккуратно сложил две десятидолларовых купюры, привязал их яркой ленточкой к пустой металлической коробочке, откуда предварительно вывалили пакетики с солью, перцем и корицей, и выбросил в окно, да так, что всякий, даже потерявший трудоспособность из-за частичной слепоты, увидел бы, что брошена коробочка не зря, и что вряд ли это мина, поскольку мины не перевязывают ленточкой, о чем уверенно заявил Даня Вязников, сидевший рядом с Витей и помогавший ему упаковать денежное вознаграждение. Лена, Витина подруга, своего мнения ни по одному вопросу не имевшая, промолчала — она была обижена, что в машине ей досталось место не рядом с Витькой, между ними приютился этот противный Даня, никогда ей не нравившийся, потому что, в отличие от Лены, у Даниила по любому поводу оказывалось свое, чаще всего ни с чем не сообразное мнение.

Потом они с интересом следили, глядя кто в заднее окно машины, а кто в зеркальце, как милицейские мотоциклы съехали с осевой линии, и блюстители склонились над Витиным произведением.

— Надеюсь, делить будут поровну, — сказала, комментируя событие, Маша и приказала мужу увеличить скорость.

Отрыв от погони занял минут пять, но за это время Володя успел проехать нужный поворот. Возвращаться Маша сочла плохой приметой, да и мотоциклисты могли оказаться на встречном курсе, а терять еще двадцатку у Володи не было никакого желания. Поехали вперед и не пожалели. Поляна на тридцать третьем километре оказалась райским местом и главное — абсолютно необихоженным.

— Господи! — воскликнула Маша, подводя итог мероприятию. — Уезжать не хочется!

— Оставайся, — с готовностью согласился муж. — Вон под той березой поставим тебе шалаш, я буду после работы привозить продукты…

— С тобой все понятно, — нахмурилась Маша, у которой сразу испортилось настроение. — Ты рад от меня избавиться.

Володя не ответил, прекрасно понимая, что, начав препираться по столь никчемному поводу, легко при посторонних опуститься до заурядного семейного скандала, и замечательный пикник окажется безнадежно испорченным. Он поднял пластиковый мешок с остатками еды, грязной туалетной бумагой и одноразовой посудой и поволок к машине.

— Ты что, — крикнул вслед Виктор, — собираешься это тащить в Москву? Там мало своего мусора?

— Жалко, — сказал Володя, не оборачиваясь. — Красивое место, и чисто здесь.

Он открыл багажник и скинул мешок на дно, а все, кроме Лены, следили за действиями Володи с таким вниманием, будто в мешке на самом деле было мертвое расчлененное тело, которое нужно было пока спрятать, а по дороге домой избавиться, выбросив в ближайший мусоросборник. Одна только Лена не смотрела в сторону Володи, потому что внимание ее привлекла бабочка-махаон, порхавшая над большим желтым цветком, одиноко торчавшим из густой травы на самой границе затоптанного их ногами участка. Думать Лена не любила, но обожала наблюдать — за чем угодно, чаще объекты для наблюдений попадались ей совершенно никчемные — соседи по дому, например, или облака, а теперь вот бабочка с красивой черной каймой на крыльях.

В себя Лену привел дикий Машин визг, и она успела поднять голову, чтобы увидеть последнюю сцену разыгравшейся на поляне трагедии: тело Володи было объято пламенем, огонь перекинулся на лежавшие в багажнике предметы, загорелась пластмасса, а потом, должно быть, жар воспламенил бензин в баке, и «жигуль» взорвался так натурально, будто все происходило не в реальности, а на экране, где показывали голливудский блокбастер.

Много часов спустя следователь Ромашин, которому поручили вести это дело, сказал, что всем четверым, кроме, конечно, Володи, невероятно повезло: разлетевшиеся части машины никого не зацепили, а могло ведь сильно поранить и даже убить, потому что отдельные детали и осколки обнаруживали на расстоянии до пятидесяти метров от места взрыва.

Когда прошел шок, продолжавшийся не так уж и долго — остов машины продолжал гореть, источая резкий запах резины, пластмассы и краски, — Виктор с Даниилом бросились, как они уверяли впоследствии, спасать Владимира, а на самом деле несколько минут без толку метались, потому что гасить пламя было нечем, а приблизиться к телу никто не мог из-за невыносимого жара.

Первой у тела Володи оказалась все-таки Маша, чьи голосовые связки не выдержали напряжения, и теперь из ее горла вырывался лишь слабый хрип. Когда Витя и Даня начали помогать Маше, она уже успела оттащить тело мужа на расстояние двух десятков метров от догоравшей машины и лишь после этого упала в обморок.

Тут подоспела и Лена — как раз вовремя, чтобы позаботиться о Маше. Володе заботы были уже ни к чему — лицо его стало черной маской, от которой отслаивалась сожженная кожа, такими же были и кисти рук, но одежда удивительным образом оказалась почти не тронута пламенем — будто на сгоревший уже труп напялили брюки с рубашкой.