Песах Амнуэль - Конечная остановка
— Хорошо, — поспешно согласился я. Пока Лёва произносил тираду, я понял, наконец, чего на самом деле от него хотел, за чем пришёл, и какой вопрос следует задать.
— Если бы тебе пришлось решать… — заговорил я медленно, подбирая слова, чтобы не возникло недопонимания. — На одной чаше весов жизни и судьбы людей… ста, тысячи, может, миллионов. А на другой чаше твоя жизнь и жизнь самого близкого тебе человека…
Прокол. Я знал, что у Лёвы нет человека, настолько ему близкого, что могла бы возникнуть дилемма выбора. То есть, такого человека не было у него в прежней жизни, а здесь… сейчас… Я бросил взгляд на Иру. Она сидела, откинувшись на спинку стула, сложив на груди руки и закрыв глаза.
Лёва поднял брови. Проблема, как он, видимо, считал, гроша ломаного не стоила.
— При этом, — добавил я, — ты не знаешь, какое действие должен совершить, приняв то или иное решение. Ну, скажем… Судьба мира зависит от того, что ты выберешь — перейти улицу на красный свет или дождаться зелёного. Но ты не знаешь, какой твой поступок какому твоему же выбору соответствует. Ты даже не знаешь, что судьба мира зависит от того, перейдёшь ли ты улицу на красный свет.
— Глупость какая, — пробормотал Лёва и поднял на меня взгляд, в котором я, к своему недоумению, увидел неприкрытую ненависть: прямо так и увидел, совершенно не ожидая — ошибиться было так же трудно, как не отличить красный цвет светофора от зелёного.
— Чушь! Это выбор обезьяны. Бросай монетку. Почему ты спрашиваешь меня об этом?
— Ты писал диссертацию о философских принципах квантовой физики.
— Как давно это было… — произнёс Лёва с неожиданной грустью.
Он действительно сожалел о времени, когда занимался поисками философской системы в квантовых уравнениях, а не преподавал основы марксистской диалектики?
— Миша, — сказал Лёва, глядя не на меня, а на Иру со странным выражением, которое я не сразу понял, а, поняв, не сумел сдержать шумного вздоха. Вот оно что…
То есть… Между ними что-то было? Или не было и быть не могло? Почему Ира не смотрела на меня? Впрочем, и на Лёву тоже. Она сидела, закрыв глаза, а сложенные на груди руки говорили, что она мысленно отгородилась от всего мира. Но это была прежняя Ира, моя жена, помнившая себя во всех эмуляциях и в первой жизни. Да, но вспомнившая сейчас, а ещё на прошлой неделе это могла быть и, наверно, была совсем другая женщина, и какие у нас с ней были отношения… что я знал об этом?
В плохих романах автор написал бы: «земля разверзлась под его ногами, и в душе наступил ад». Наверно, у них не было иных слов, чтобы описать это душевное состояние, но иных слов не было сейчас и у меня.
Что, собственно, произошло? Один взгляд Лёвы, напряжённое ожидание Иры, и что я, чёрт меня дери, позволил себе вообразить?
— …и не хотят понять! — говорил, между тем, Лёва, обращаясь по-прежнему к Ире, безучастно то ли слушавшей, то ли нет. То ли слушавшей, но не слышавшей. — Материальное и духовное не нужно разделять, основной вопрос философии не имеет смысла, мы с тобой это обсуждали, забыл?
— Что-то помнится… — пробормотал я.
— Что-то! — воскликнул Лёва, посмотрев, наконец, в мою сторону, и я не понял его взгляда. Смотрел он с сожалением и обидой, но я мог ошибаться и превратно сейчас понять даже утверждение, что солнце восходит на востоке. — Ты со мной согласился! Материальное и идеальное играют одинаково важную роль, нет первичного и вторичного, материи без идей не существует, а идеи материальны по своей сути.
— Ну и что? — вяло спросил я.
— Как же! Ты говоришь — выбор. Это главная проблема. Или-или. Ты говоришь — весь мир или мои близкие! Это не выбор, мы говорили!
Я не помнил такого разговора, но начал понимать, куда клонит Лёва.
— Не существует такого выбора! — всё больше распалялся он. Лёва говорил о личном, наболевшем, облекал в слова идеи, не дававшие ему покоя. Я не знал, как они были связаны с Ирой, но определённо были. Он сейчас не о философской проблеме рассуждал, точнее, кричал, а о глубоко личной. Надеялся, что я пойму? — Нет выбора между вселенной и человеком, это чушь! Каждый выбор разделяется на более простые состояния, как в счётно-вычислительной машине. Сложные процессы вычислений состоят из самых простых — из выбора между нулём и единицей по заданной программе. Других вариантов нет. Реальные альтернативы в жизни тоже состоят из множества простых. Мы их разделяем в своём подсознательном, пока не доходим до простейшего выбора: ноль или единица. Да или нет. Если тебе кажется, что ты выбираешь из десятка или сотен возможностей, это чушь — ты подсознательно упрощаешь и, в конце концов, остаёшься с двумя простейшими желаниями, которые сродни инстинктам.
— Ты хочешь сказать, что выбираем не мы, а наши инстинкты?
— Инстинкты — тоже слишком сложно организованное поведение, надо опуститься ещё ниже.
— Да куда ниже?
— Ты что, — с подозрением спросил Лёва, — забыл, о чём мы говорили?
Я посмотрел на Иру, она могла бы мне помочь, сказать, напомнить то, чего я вспомнить не мог. Ира молчала, веки её подрагивали, она рассматривала что-то внутри себя.
Я неопределённо покачал головой: то ли да, забыл, то ли нет, помнил.
— На самом деле, — закончил Лёва свою мысль, которую я уже знал, но хотел услышать, — судьбы мира, стран, народов, людей, твоя судьба, моя, судьба… — он помедлил, прежде чем продолжить, — судьба Иры… всё зависит от простого выбора, который ты или кто-то другой производит, не думая, как ЭВМ, переключая контакты с единицы на ноль или наоборот.
— Эффект бабочки, — сказал я.
— Какой бабочки? — не понял Лёва. Он не знал о теории хаоса, не читал работ Лоренца, Мандельброта, Либчейбра, которые в этой эмуляции могли не появиться.
Не нужно было мне выбирать, что делать. Всё решено за меня. Я был конечным автоматом, гораздо более простым, чем руководившая моими поступками Точка Омега, но гораздо более сложным, чем система выбора, с помощью которой, используя меня, Точка Омега определяла судьбу Вселенной.
— Спасибо, — сказал я.
— Какой бабочки? — повторил Лёва, не услышав благодарности. Есть у человека такая способность: не слышать слова, которые он не может или не хочет понять.
— От того, что бабочка в Австралии взмахнёт крылом, может случиться ураган в Канзасе, — пояснил я. — Природа — очень тонко организованная система, и случается, что совершенно ничтожные события меняют судьбу мира.
— Бывает, — согласился Лёва. — Выстрел Гаврилы Принципа, например. Чепуховое событие, но стало поводом к мировой войне. Правда, только поводом, причины лежали гораздо глубже и были очень серьёзными.
Лёва, наверно, решил, что читает студентам лекцию о диалектической неизбежности исторических событий.
— Спасибо, — повторил я, и на этот раз Лёва услышал.
— За что? — удивился он.
— Так… — сказал я неопределённо. — Пожалуй, нам пора. Поздно уже. У тебя, наверно, с утра лекция.
— О чём ты? У меня не бывает лекций с утра, а завтра вообще воскресенье.
— Неважно, — пробормотал я и протянул руку, чтобы тронуть Иру за плечо. Что-то происходило сейчас между нами — между мной и Ирой, между Ирой и Лёвой, между Лёвой и мной. На уровне инстинктов или ещё глубже каждый из нас сейчас что-то выбирал… кого-то… почему-то…
Ира поправила причёску и молча пошла в прихожую, не глядя ни на меня, ни на Лёву. Я шёл следом, а Лёва за мной, и я спиной чувствовал, как он пытался понять, что произошло только что, почему ничего не значивший для него разговор был для меня так важен и почему так неожиданно закончился.
Я подал Ире куртку, и мы вышли в ночь, как два дня назад в другом мире. Как тогда, я обнял Иру за плечи, но она совсем не так, как тогда, выскользнула, остановилась под фонарём, повернулась ко мне, и я увидел её заплаканные глаза.
— Я не хочу здесь жить! — сказала она.
Я попытался её обнять, и она отстранилась.
— Мне, — сказала она, глядя в сторону, — плевать на все вселенные и эмуляции. Я всё равно не понимаю, что это такое. Но я не могу жить, когда помню…
Она замолчала и долго переминалась с ноги на ногу, прижав ладони к щекам. Я понимал, что не должен мешать. Но и ждать было невыносимо. По улице медленно проехала машина — японка-«даяцу», в полумраке цвет её казался зелёным, но на самом деле мог быть серым, синим и даже коричневым. Я видел эту машину прежде… конечно, видел… и водителя этого, мужчину средних лет в большой фуражке-аэродроме.
Где я мог… Нигде. Не было в Баку восемьдесят шестого года японских автомобилей, а эту модель «даяцу» стали выпускать… когда же…
Конечно, машина была другой. Скорее всего, «волга». В темноте все кошки серы. Я обернулся, чтобы разглядеть, ещё слышен был тихий рокот двигателя — в ночном безмолвии звуки висели, как единственные знаки реальности, — но машина скрылась за углом, повернув в сторону хлебозавода.
