Константин Рольник - Расстановка

Через пятнадцать минут после того, как рассказ Батурониса был окончен, ребята разошлись, обсуждая происшествие. Во дворике остались только пострадавший и его друг Новиков.

— Знаешь, Артур — прошептал Янек — боль пройдет, я живучий… Но передо мной, после всего происшедшего, стоит огромная моральная проблема. Если для нас отрезаны все законные пути выразить свой протест, свое возмущение… Если невозможно прийти на митинг, если простому небогатому человеку нельзя создать свою партию или выдвинуть кандидатуру в парламент от избирательного округа, если они творят что хотят, и даже не понимают — слышишь — не понимают! — что людьми могут руководить идейные мотивы, если они грабят пенсионеров, а нам говорят: «сидите смирно и ждите очереди» — то что же нам делать? Я всегда тебя уважал и относился к твоим советам внимательно. Скажи мне, что делать молодым и думающим людям?

— Хм… Не могу тебе советовать — Новиков хитро прищурился.

За эти минуты Артур успел подумать о многом, и теперь разрывался меж двух огней. С одной стороны, его старший товарищ, музыкант Зернов, с которым они два года назад познакомились в студенческом клубе «Социум», просил искать людей для подполья. Но, с другой стороны, перед самым созданием организации, когда объявлена «готовность номер один» и нельзя отлучаться из города — было бы глупо погореть на привлечении человека, чьи взгляды еще не устоялись. Пока что личная обида еще не стала у Батурониса поводом для широких обобщений. Но, похоже, почва для этого зреет. Что делать? Раскрыться перед ним? Промолчать? Резоны для откровенности и скрытности были в данном случае примерно равны. Наконец, Артур решил ответить двусмысленно: так, чтобы побудить Янека самому развиваться в нужном направлении. С его привлечением к подпольной работе надо было повременить.

— Не могу тебе советовать, Янек — задумчиво, как бы размышляя, ответил Новиков (мысленно он поймал себя на том, что копирует манеру Зернова) — Ты спрашиваешь: что нам делать? Но такой совет тебе может дать политик. А я не политик, я историк. Единственное, что я могу — искать похожие периоды в прошлом….

— А такое уже бывало?

— Бывало, Янек. При имперских цесарях власть тоже душила и народ, и интеллигенцию. Не было ни свободы собраний, ни полноценного парламента, ни вольной прессы… Росла нищета… В общем, все как сейчас. Но в то время интеллигенция могла постоять за себя. Терпели, терпели, пока один тогдашний Маньякин — типа того, что издевался на тобой в полиции — не высек в тюрьме одного студента…

— И что после этого?

— После этого перестали терпеть. Думай, дружище! Думай своей головой. А я вот прочту тебе еще, по памяти, из одной древней рукописи. Тоже о запрете митингов. «Правительству нет ничего легче, как превратить пять или шесть главных городов в настоящие военные лагери, что уже и сделано в действительности. Это нужно иметь в виду, чтобы понять, что произошло дальше. Демонстрации всякого рода были оставлены… Но уже и за этот период в типе революционера произошла значительная перемена… Он не успел еще заявить о себе каким-либо подвигом, достойным истинного бойца, но, постоянно размышляя в этом направлении, вечно твердя себе одно и то же — что пуля действительнее слов, питая изо дня в день в своей душе кровавые замыслы, он не мог не поддаться влиянию собственных слов и мыслей. А правительство делало все от него зависевшее, чтобы ускорить превращение недавнего мечтателя в человека дела.»[2]

— Как похоже, надо же! Как похоже — Батуронис зачарованно поглядел на Артура — Но какое же дело ты мне предложишь?

— Пока что одно. Приходи в себя. Размышляй о жизни — честно и до конца последовательно. Без оглядки на штампы, на мнение тупых обывателей. Мне интересно тебя слушать, я сочувствую твоей беде больше, чем ты думаешь. Но беда у всех нас общая, и решать наши проблемы придется сообща. Один в поле не воин. Что ж, мне пора. Удачи!

Новиков ушел, обычной стремительной походкой. Батуронис остался сидеть на ящике, то и дело охая и хватаясь за избитые бока. Со стены на него дружелюбно и весело глядел бравый полицейский. Надпись глумилась: «Участковый — от слова участие». Янек напряженно размышлял.

Верховник Медвежутин и его сатрапы сами создавали себе врагов.

Музыкант Зернов, как и подобает человеку искусства, был завзятым театралом. По крайне мере дважды в месяц Артем посещал премьеры урбоградского Драмтеатра. Его появление в фойе весьма обрадовало жуликоватого билетера, обещая прибыль.

Зернов стремился приобщить к своему хобби многочисленных друзей, и обычно покупал для них целую охапку билетов. Как видно, не все приятели разделяли страсть музыканта к сценическому искусству — места рядом с ним частенько пустовали. Сверху, на райке, возникало нечто вроде квадрата из пустых кресел. В центре его сидел Зернов с одним или двумя знакомцами, принявшими приглашение. Выходило так, что шесть или семь билетов из купленных девяти пропадали впустую, но на следующий спектакль музыкант вновь покупал целую охапку. Впрочем, такая причуда была выгодна билетеру, и потому он не обратил на нее внимания. Ему и в голову бы не пришло следить, как используются проданные билеты. Если же он и стал бы подтрунивать над прогульщиками, спросив о них музыканта — тот ответил бы, задорно рассмеявшись:

— Упрям я, ничего не попишешь. Продолжаю искать человеческое в каждом человеке. Мое дело предложить, рано или поздно они распробуют вкус этого хобби…

Однако, по счастью, никаких подозрений на этот счет не было. Билетер задал другой вопрос:

— Слушай, Артем… Чем тебе полюбился раек? Зал ведь полупустой. Нет у людей интереса к театру в нашу эпоху домашнего видео. Мог бы выбрать места и получше.

— Ну, дружище… Ты не можешь оценить преимущества райка. Если хочешь знать, это господствующая высота. Я как кошка, стремлюсь забраться повыше — тогда передо мной сцена раскидывается как на ладони. Мне важно видеть общую композицию декораций, расположение актеров. Безмолвное красноречие такого рода часто недооценивают, а между тем оно говорит многое о замысле режиссера… Что за радость сидеть в партере? Может, мне еще из оркестровой ямы на сцену глядеть?

Чудаковатость Зернова была всем известна, но билетер не удержался и продолжил расспросы:

— Разве не проще наблюдать из партера за игрой актеров, за выражением лиц?

— А бинокль на что? — парировал Зернов, сверкнув белозубой улыбкой. Его карие глаза смеялись, и билетер не мог не улыбнуться в ответ, подумав: «Чудак, но до чего же славный парень!». Музыкант продолжил: — Кстати, пора взять бинокль у гардеробщика. Видишь, он уже пришел… Счастливо, дружище!

Зернов получил бинокль вовремя: фойе понемногу наполнялось публикой, в гардероб выстроилась небольшая очередь, стало шумно. Поднявшись на второй этаж по мраморной лестнице с золочеными перилами, Артем некоторое время рассматривал картины художников-импрессионистов — светлые, чистые по цвету пейзажи. Его особенно поразило, что свободным мазком художнику удалось передать особую одухотворенность, изменчивость природы: деревья трепещут на ветру, солнечные зайчики скользят по траве… Трель звонка, возвестившего о начале спектакля, заставила музыканта отвлечься от великолепной живописи. Он поспешил в зал, где свет был уже погашен. Зернов расположился в самом верхнем и дальнем углу пустующего райка. Через несколько минут, когда внимание зрителей было уже прочно приковано к сцене, на раек неслышно вошла девушка лет двадцати семи, и села рядом с ним.

Была она среднего роста, одета небогато, но аккуратно — черная кофточка-водолазка, а сверху — белый, в черную клетку деловой костюм, делавший ее фигуру прямоугольной и коренастой. Коротко постриженные волосы обрамляли шею, не достигая плеч. Лицо ее могло показаться самым обыкновенным — чистый и высокий лоб, широкие брови, аккуратный прямой нос, ямочка на подбородке… Однако умный взгляд больших карих глаз, храбро и прямо взиравших на мир из-под высокого и чистого лба, был полон несгибаемой стальной силы. Ощущение незаурядной воли и бесстрашия дополнял строгий абрис лица, не по-женски резкие линии скул. В уголке рта застыла легкая усмешка, загадочная и печальная.

Зернов невольно залюбовался девушкой. Надежда Лакс — а звали ее именно так — была личностью героической и во всех отношениях незаурядной. Именно ей выпало счастье снять с тысяч ее ровесников клеймо «потерянного поколения», и показать, что в сердцах лучших представителей интеллигенции и молодежи Рабсии по-прежнему горит любовь к свободе и ненависть к деспотизму, ведущая юношество к славным подвигам. Самый великий из них был совершен Лакс и ее друзьями в 3999 году — они отомстили за гибель сотен соотечественников, погибших в результате диверсий РСБ.