Александр Петров - Джихан-2
— Мне интересно, папа.
— Интересно, — ворчливо говорит отец. — В старых книгах написано, что до Мертвого города можно было доехать за четыре часа.
— Иди ты, — удивился дядя Федор. — Это как же надо ехать. У моей кобылы ноги бы отвалились так бежать.
— Автомобили тогда легко делали по сто километров за час.
— Амтомобиль, это тебе не хрен собачий, — назидательно заметил возница. — Ох, не верю я в эти байки, однако. У нас тоже гробы на колесах тоже амтомобилями кличут. Дыма много, вонищи, а толку чуть, нечто он сто километров за час проедет, рассыплется.
— Этот, — наверное нет, — согласился отец.
— Толи дело моя Маруська: — напоил, корму задал и везет себе потихонечку. А нет овсу, пустил на лужок, пусть пасется. Но милая — Федор легонько шлепнул лошадь вожжами. Ее копыта чаще застучали по земле.
— Не обратно, а опять, — вяло возражает отец.
— Грамотнай. Эх, паря. Совсем дошел ты со своей наукой. И Надежду свою в гроб загнал. Ну на кого ты похож. В чем душа держится. У князя жопой угли из милости разогреваешь, ешь объедки княжеские. Бедняк ты. Нет у тебя ни угла своего, ни капиталу, да и руки уже, наверное, из другого места растут. Разве это занятие для мужика — бумажку чернилом пачкать, да пылищу книжну нюхать. Был бы ты крепкий хозяин, коровку бы имел, свинок, лошадок, пасеку. В лес бы хаживал, зверя, птицу бил бы. Не мытарил бы тебя ирод наш тогда. И женка твоя жива бы была. От молока парного и меда — все хвори проходят.
Отец промолчал. Он такой. На его месте я бы сказал, что когда у Федора хотели отнять лошадь за недоимку, он бегал занимать деньги у него, валялся в ногах, порывался целовать руки.
— То я гляжу, ты раздобрел, дядя Федор, — сказал я, глядя на тощего возчика — Мясо, каждый день кушаешь с пряниками медовыми, водочкой запиваешь. И не едешь ты сейчас к городу, где упыри на каждом углу, а на своем дворе, в баньке с молодухой паришься.
— Сынок твой, и то побойчей тебя будет, — после долгого молчания сказал возница. — Только язык у него больно язвенный.
Эта перепалка немного развеяла меня. В дороге все воспринимается по-другому. Чувствуешь, что соскучился по дому. По его беленым стенам, которые пачкаются при малейшем прикосновении, тесноте комнат, скрипучим половицам со щелями, из которых тянет холодом. По бабке с ее бесконечными причитаниями, воркотней. Обедам "на скорую руку", за крошечным столиком на тесной, чадной кухоньке, с закопченными окнами, под треск дров в печи. Даже Сережка, с его девчоночьими привычками не казался таким отвратительным. Ссоры из-за того, кто должен сегодня идти за дровами, выносить помои кажутся милыми и смешными.
Солнце коснулось верхушек деревьев. Длинные тени от далекого леса протянулись через все поле. Мы понемногу вьезжали в сумерки. Тут я увидел, что дорогу наискось пересекла неглубокая канава, точно отделяя нашу землю от края мертвецов. Канава была кое-как засыпанна кусками асфальта, щебнем и песком. Ее стенки изнутри были покрыты стекловидной пленкой, через которую местами пробивалась трава. На дне стояли цветущие лужи с мутной зеленоватой водой.
— Что это, спросил я отца.
— То самое место, — сказал он, и лицо его изменилось. — Место, где Пророк скрыл наших предков от гнева земного и защищал от сил тьмы своими жаркими молниями.
Внезапно по обозу прошло какое-то движение. Вскоре раздался топот копыт, свист плети и приглушенный из-за расстояния крик: — "Архивариуса к светлейшему князю, спешно!". Посыльный — молодой дружинник в полном боевом снаряжении: кольчуге поверх телогрейки, шлеме, сделанном из старой армейской каски, с деревянным щитом, обитым ржавой жестью, широким, толстым мечом в ножнах на поясе и старым автоматом в чехле за спиной пробирался сквозь запруженную телегами дорогу. В поводу, он вел оседланного коня для отца.
— Архивариуса, к светлейшему князю! Спешно! — проорал куда-то в пространство вояка, лихо осаживая своего жеребца. — Быстрее!
Княжеский хронограф и архивариус должен быть при господине, записывая его славные деяния. Громогласный молодец швырнул поводья, чуть ли не в лицо папе. Я с огорчением отметил, что отец опять ничего не сделал, чтобы поставить на место молодого нахала. А ведь при князе дружинники называли папу на «вы», Андреем Сергеевичем.
Отец неловко, с третьей попытки, при помощи дяди Федора, под непрерывные понукания гонца и смех других возниц, взгромоздился на лошадь.
— Держись Федора Ивановича, от телеги не отходи, — прокричал он на прощание. — Я скоро вернусь…
Это «скоро» длилось очень долго. Предоставленный самому себе, я стал разглядывать лошадь, которая тащила телегу позади: раздувающиеся ноздри, обречено кивающую, в такт движению, голову, большие глаза, слезящиеся и печальные. Очень скоро это мне прискучило. Я улегся на дно телеги, улетев мыслями в высокое, пронзительно синее, холодное сентябрьское небо над нами.
— Вот, етитская сила, — выдохнул дядя Федор. — Тпру, Маруська, стой. Слыш, малец, — обратился он ко мне, — приехали.
Эти слова донеслись откуда-то издалека из другого, грязного и холодного мира, где несчастные лошади ползут по дорогам, волоча повозки с несмазанными колесами.
— Что случилось? — поинтересовался я поднимаясь.
Стало почти темно. Должно быть я действительно спал.
— А, ничего…. Приплыли, — с досадой ответил дядя Федор.
Впереди было целое скопище телег. Особо нетерпеливые извозчики, пытаясь пробиться вперед, еще больше увеличивали хаос. Лошади ржали, люди ругались. Вокруг только и было слышно: "Куды прешь! Глаза разуй!".
— Там мосток узкий впереди, — произнес возница, доставая кисет и коротенькую, кривую трубку. — Таперича, долго простоим.
— Речка, что — ли?
— Речка… — ворчливо сказал возница. — Канаву, котору проезжали, видел?
— Да.
— Так та канава, противу ентой, которая впереди, как блоха против лошади.
— Да ну?
— Вот те и ну… Мост даже пришлось строить. Когда мы тут в прошлый раз хаживали, в ей трое, таких как я, могли друг на друга встать, и все равно, макушки не было бы видать у верхнего.
— Ну а засыпать?
— Засыпешь, как же, стенки твердые, ровные, что твой желоб. Засыпешь, а через малое время, глядь, снова дыра. Вода сносит. А бока никак не размоет. Они навроде стекла будут.
— А откуда это? — поинтересовался я, крайне заинтересованный.
— Оттеда, — ответил дядька Федор, и лицо у него стало торжественным и серьезным — Сказано в писании: — "И сходили молнии с неба по слову его, и жгли они мертвую плоть предавшихся нечистому".
— Дядя Федя, — вырвалось у меня. — Мне отец другое…
А спохватился и замолчал.
— Нашел кого слушать, ентого антилихента задрипанного. Ты сам посмотри, и устыдись парнек, своего маловерия.
Возница, наконец, закончил манипуляции с трубкой, и ловко выдернув уголек из пузатого, закопченного горшка, заскорузлыми пальцами, раскурил ядреный самосад.
— Только одним глазком взгляну, и назад, — сказал я.
— Валяй, паря, — благодушно разрешил возница. — Только не задерживайся, мало ли чаво.
Я, пользуясь разрешением, соскользнул с телеги, углубился в лес, чтобы миновать скопище беспокойно переминающихся с ноги на ногу лошадей и их заведенных, ругающихся возниц.
Повернул. Очень скоро деревья перед глазами разрежились, открыв вид на просеку шириной метров 10–15. Слева от меня была переправа. По предательски потрескивающим бревнам, возницы под уздцы переводили нервничающих лошадей. Издали это выглядело даже забавно. Страх животных, напряжение людей, крики, шум, брань, звуки плети и зуботычин — это пара конных и несколько спешившихся солдат наводили порядок, осаживая нетерпеливых, которым нетерпелось перейти через мостик.
Я внимательно смотрел на то, что дядя Федор называл следом молний от молитв Пророка. Я усмехнулся наивности необразованного мужика. Ведь все знали, что это был след от выстрела джаггернаута — или как иначе его называли жаробоя. Это оружие, носили как автомат или винтовку и стреляли безо всякой Божьей Матери, просто нажимая на спусковой крючок.
Толи Федор пудрил мне мозги, толи действительно не мог поверить, что те невзрачные, похожие на большие ружья железки, которые болтались на плечах Повелителей Огня, могли произвести столь чудовищные разрушения.
Я рассматривал следы от оружия Пророка, до тех пор, пока пласт земли не поехал у меня под ногами. Чтобы не упасть, я сбежал вниз, чувствуя, как подошвы сапог скользят по чему-то твердому, похожему на лед по своей гладкости. В голове вертелась только одна мысль, что тем же путем, без помощи веревки, я подняться не смогу. Мне удалось удержать равновесие и не рухнуть в грязь.
Первое, что бросилось в глаза внизу — это математическая правильность исполинского рва. Он тянулся на многие сотни метров и выходил на открытое место. В его узкой прорези, точно мушка в прицеле на фоне неба, были видны развалины. Я знал, что там когда-то был поселок Киржач. Теперь от него остались только фундаменты домов в траве и эта, укороченная неумолимой силой времени, башня.
