Уильям Берроуз - Мягкая машина
Третья трубка гашиша, он прошел сквозь писсуар, чувствуя головокружение и тошноту. Он только что из провинции. Он только что из зеленой местности у собачьего зеркала. Бывало, приезжал в одно местечко на собаках… с лацканов его пиджака доносятся звуки и запахи джунглей, чудесный заменитель тот мальчишка.
Призраки панамы прилипли к нашим телам… «Пойдете со мной, ми-истер?..» в дыхании мальчишки плоть… Его тело выскользнуло у меня из рук мыльными пузырями… Мы медленно приближаемся к желтым пескам, ископаемым остаткам оргазма…
— Вам достается нечто вроде медузы, ми-истер. под потолочным вентилятором, голый и строптивый, странный цвет в его глазах, увидел все по-другому… пожелтевшие панамские фотографии, выметаемые старым джанки, кашляющим и харкающим на рассветных ломках…
(фосфоресцирующие металлические экскременты города… мозгоядные птицы патрулируют железные улицы.)
больничный запах рассветного порошка… мертвые радужные открытки, выметаемые старым джанки в отсталых странах.
«Не знаю, уловил ли ты мои последние намеки, когда мы отдавали распоряжения, проходя мимо колышущегося тента “Кафе де Франс”… Поторопись… Быть может, у Карла остался его волшебный фонарь… Темнота застает врасплох, кто-то идет… Точно не знаю, где ты сотворил этот сон… Посылать письмо в гроб, все равно что отправлять его с последней террасы в саду… Я никогда бы не поверил в существование сфер и границ света… Я так плохо осведомлен, и — сплошь зеленые войска… Б. Б., прошу, поторопитесь… наступает затемнение».
(Внезапно остановился, чтобы показать мне отвратительное кожаное тело…)
— Я остался почти без лекарств.
Тогда я еще был прощаньем у окна за пределами фильма двадцатых годов, следы плоти прерваны… Сидя за длинным столом, там, куда доктор не смог дотянуться, я сказал: «Он наделен вашим голосом и печальным финалом… Слабеющее дыхание в постели с явными симптомами удушья… Я их уже убрал… Сколько заговоров было сорвано, прежде чем им удалось воплотиться в мальчике, преследуемом железными клешнями?.. Тем временем магнитофон разрезает старые газеты», экскременты в дальнем конце забытых улиц… больничный запах на предрассветном ветру…
(Обнажил свои фосфоресцирующие металлические колени, мозг поджаривался в тоске по мертвечине.)
На волноломе, под желтеющим панамским фото, легкомысленный призрак юношеской футболки выслеживал напоминающую органические остатки — нечто вроде медузы…
«На волноломе уловил ли ты мои последние намеки над приливными равнинами… Точно не знаю, где… очнулся в чужой плоти… рубаха с китайскими иероглифами… ветерок “Кафе де Франс”… фонарь, горящие крылышки насекомых… я остался почти без лекарств… далеко… бури… потрескивание… здесь уже ничего нет, только кружащий альбатрос… мертвая почтовая открытка, ждущая позабытого места…»
На волноломе встретил мальчишку под кружащим альбатросом… Снял с него футболку, обнажив смуглую плоть, а глубже — серую, как пепел, и косяк передавался взад-вперед, пока мы спускали друг с друга штаны, а он потупил взор, лицо — точно майянский известняк, в керосиновой лампе потрескивание горящих крылышек насекомых: «Я дрючить Джонни а жопу». Он прыгнул коленками на кровать и похлопал себя по бедрам, «asi como perros», волосы с жопы развеялись над приливными равнинами, очнулся в чужой плоти, увидел все по-другому — один мальчишка нагишом на панамском рассветном ветру.
Глава 11
Там Где Колышется Тент
— Короче, сбросили мы наши камушки, прошлись голубым маршрутом по причиндалам друг друга и после небольшой тренировки уже могли обходиться без проектора и демонстрировать любые виды самых гнусных половых актов на каждом углу за голубым стеклом, шевеля двигающиеся мимо прямые кишки и лобковые волосы, точно сухую листву, падающую в туалет: «J’aime ces types vicieux qu’ici montrent la bite…[43]»
Глотая из его глаз, слабоумные зеленые мальчики, печальные, как ветер в листве, воздвигают деревянный фаллос на могиле вымирающих народов-лемуров.
— Перепихнуться бери в любом месте. Джонни, ты да я теперь неоновые жопные амигос.
— У тебя стоúт только с моего согласия.
— Кто вы теперь, ми-истер? Перепихнуться бери Джонни там. Мне дрючить Джонни в ту же жопу? Ты да я сливаться, пихаться-в-одно-целое?
Всего лишь хула-хуп на обоих под идиотское мамбо. Каждый житель данной местности имеет свою программу, то есть одни — электрикалы, другие — ходячие углеродистые растения, и так далее, все это весьма замысловато. мальчишеская сперма прокладывает путь сквозь ректальную слизь и Джонни.
— Один след исчезающий, так что: панели тени.
— Мне кончать, Джонни, ночь.
Короче, втискиваем мы наши прямые кишки в прозрачные причиндалы голубым маршрутом — совместная обработка. долгая ночь, чтобы испытать меня. оба гнусных половых акта на каждом рассвете, запах касается пальцами двигающейся мимо прямой кишки. палец на всех членах: «ты-да-я-да-мы-с-тобой в туалете настоящего времени». «Идиотская ебля у-нас-с-тобой-Джонни. Бери». Листва воздвигает дерево-фаллос на мне и так далее, исчезающий в людях-лемурах. «Перепихнуться, слабоумные жопные дружки, точно древесная лягушка, прилипшая в согласии. Кто вы, зеленые руки? губчатые лиловые?»
— Джонни там. Мне дрючить. Перепихнуться в одно целое, Теплый спермовый запах под идиотское мамбо. тишина отрыгивает запах озона и ректального полета: «А вот и экзаменатор, другие прямые кишки — голые в Панаме».
“Асижопные” волосы развеялись над приливными равнинами. очнулся в чужой плоти, увидел все по-другому, один мальчишка нагишом на панамском предрассветном ветру.
Когда я очнулся, легкомысленный юноша писсуаров и вечерней плоти исчез… В туалете падают хлопья старости… Случайно встретил своего старого друга Джонса… живет в такой нужде… позабытый кашель в фильме двадцатых годов… На кроватной службе призывно звучат водевильные голоса… Я едва не задохнулся, примеряя дыхание мальчишки… Это Панама… Мозгоядные птицы патрулируют мозговые волны низкой частоты… азотистая плоть, выметаемая вашим голосом и печальным финалом приемника… Грустная рука убрала затхлую мочу Панамы.
— Я умираю, ми-истер?.. — позабытый кашель на улице двадцатых годов?
Генитальная закладная стащила с него заношенное нижнее белье, рубаха колышет запах молодого сухостоя… укороченный мальчишка на экране до самого конца высмеивает мое исподнее… шепоты темной улицы в Пуэрто-Асижоп… Сквозь деревенского уличного мальчишку улыбается ми-истер… Оргазм слил ответную телеграмму: «Джонни спусти штаны». (тот затхлый летний рассветный запах в гараже… сквозь сталь пробиваются ползучие растения… босые ноги в собачьих экскрементах…)
Панама прилипла к нашим телам от Лас-Пальмаса до Давида в сладком камфарном запахе разогреваемой опийной настойки… Обобрали республику… У аптекаря моя нет плиходи пятниса… Панамские зеркала 1910 года, скрепленные печатью в любой аптеке… Он признал себя побежденным — блики утреннего света в холодном кофе, выдохшийся утренний стол… кошачья улыбочка… мучительно-смертный запах его болезни в комнате вместе со мной… три сувенирных снимка Панама-сити… Старый друг пришел и остался на весь день…
— Пойдете со мной, ми-истер?
И Хозелито переехал в Лас-Плайас во время самого главного… Застрял в этом местечке… радужные лагуны, болотистая дельта, пузырьки угольного газа все еще произносят «a ver106, Лаки-и-и» в сотне лет отсюда… гниющий балкон из тикового дерева подпирал Эквадор.
— Die Цветы и Джунгли подпрыгивают, они не могут — город.
На волноломе двое стояли рядышком и размахивали руками… Здесь сыплются густые хлопья старости… Поторопитесь… еще один пустой билет… Не знаю, уловил ли ты мои последние намеки, пытаясь вырваться из этого головокружительного оцепенения с китайскими иероглифами… Я говорил, вновь и вновь отдавал распоряжения там, где колышется тент, вашим голосом… печальный финал… там, за воротами, тишина… легкомысленная юношеская рубаха колышется на вечернем ветру…
— Трюк старого фотографа дожидается Джонни… А вот и мексиканское кладбище.
На волноломе встретил мальчишку в красно-белой полосатой футболке… (опийный городок в лиловых сумерках)… Задевая эрекцию, мальчишка стащил с себя заношенное нижнее белье… теплый дождик на железной крыше… под потолочным вентилятором стояли нагишом на кроватной службе… тела электрически соприкасались… покалывали контактные искры… вентиляторные запахи молодого сухостоя полоскали юношескую футболку… Голоса и печальный финал потонули в кровавых запахах… Это Панама… грустный фильм, дрейфующий на островах мусора, черные лагуны и люди-рыбы, ждущие позабытого места… ископаемый притон, выметаемый потолочным вентилятором… Трюк старого фотографа их уже убрал…
