Дмитрий Глуховский - Будущее
Его борода щекочет мне ухо.
— Ты же скучаешь... Я же вижу. Иначе зачем бы ты стал со мной заговаривать, а? Вспоминаю вдруг свой сон.
Пятьсот Третьего. Кинозал.
Угриным движением разворачиваюсь, оказываюсь с ним лицом к лицу, хватаю бороду в кулак, рву вниз, пальцем вжимаю ему кадык.
— Послушай-ка, ублюдок! — шиплю я. — Скучаешь, похоже, ты. Своим больным дружкам можешь простату до посинения массировать. А я — нормальный. И еще: у меня в кармане шокер, я тебе сейчас его засуну туда и проверну пару раз, чтобы ты не скучал.
— Эй... Ты что, приятель?!
— Вас, фиолетовых, и так слишком много развелось, если один в давке перенервничает, никто и не заметит.
— Я просто... Думал... Ты сам... Начал... Первый...
— Я начал? Я начал, ублюдок?!
Его лицо начинает походить цветом на его пиджак.
— Что вы делаете?! — голосит какая-то девчонка слева.
— Самооборона, — отвечаю я, отпуская его кадык.
— Шшшивотное... — шипит он, растирая шею.
— И всех вас так надо, — шепчу ему на ухо я. — Передавить.
— Башня «Октаэдр», — доносится из динамика. — Сады Эшера. Приготовьтесь к выходу из вагонов.
Поезд сбавляет скорость, пассажиры складываются гармошкой. Перед тем как выйти, я лбом бью фиолетового в переносицу. Будет тебе, упырю, горбинка. Все, теперь я готов.
С платформы посылаю бородатому воздушный поцелуй.
Стекляшка с пучеглазым фиолетовым педиком уносится в черноту. Пусть обращается в полицию, если хочет, его там не только на шокер натянут. МВД и еще пара важных министерств — в кармане у Партии Бессмертия. Партия спасла парламентскую коалицию от развала и теперь может загадывать любое желание.
Первое желание было такое: чтобы Бессмертные сделались невидимыми. Абракадабра! — исполнено. Даже в демократическом государстве возможно маленькое волшебство.
Мне плевать, на сколько я опоздаю в «Гиперборею». Плевать, кого я там встречу и кого мне придется придушить. Я вдыхаю воздух полной грудью. Адреналин горячим маслом смочил сведенное судорогой нутро, и меня отпустило. Почти так же полегчало, как если бы меня вырвало.
Когда судьба улыбается тебе, надо улыбаться ей в ответ.
И я улыбаюсь.
— Маршрут до башни «Гиперборея», — прошу я у коммуникатора.
— Вернитесь в хаб, затем перейдите к гейту номер семьдесят один. Следующий поезд в хаб прибудет через девять минут.
Потерянное время. Я стою на месте, но «Гиперборея» продолжает уноситься от меня со скоростью в 413 км/ч. Эйнштейн чешет репу.
Разглядываю мыски своих штурмовых бутс. Стальные мыски, обшитые эрзац-кожей. Кожа ссажена, как колени мальчишки. Толстые подошвы давят податливую траву. Убираю ботинок — и трава поднимается, расправляется. Через мгновение — никакого следа.
Оглядываюсь: забавное место... Сады Эшера? Слышал про них много раз, но никогда тут прежде не бывал.
Под ногами действительно трава, мягкая, сочная, почти как живая — но неистребимая, совершенно нечувствительная к подошвам, не нуждающаяся ни в воде, ни в солнце и к тому же не пачкающая одежду. Она всем лучше настоящей травы, кроме разве что того, что она ненастоящая.
Но кому это важно?
На траве валяются сотни парочек: болтают, нежатся, читают и смотрят вместе видео, кто-то пускает фрисби. Всем нравится эта трава. А над головами у нас парят апельсиновые деревья.
Корни их забраны в белые шары-горшки, шероховатые, будто бы вылепленные вручную, и каждое дерево подвешено за свой горшок на нескольких тросиках. Этих деревьев тут тысячи, и они-то как раз взаправдашние. Одни цветут, а другие, по нашей прихоти, уже плодоносят. Отлетевшие белые лепестки кружат и опускаются на манекен травы, сладкие апельсины падают в руки девушкам. Деревья летят над головами восторженной публики, как цирковые акробаты, им хорошо без земли: через подвесы к ним подведены трубки с водой и удобрениями, и это искусственное вскармливание куда сытней естественного.
А вместо поддельного неба — одно громадное зеркало. Оно покрывает столько же, сколько на полу покрывает мягкая трава: тысячи и тысячи квадратных метров, целый уровень большого восьмигранного небоскреба.
И в зеркале — перевернутый мир. Аккуратные кроны деревьев, которые висят в пустоте вверх тормашками, падающие вверх апельсины, расхаживающие по потолку смешные мухи-люди, и опять трава — мягкая, зеленая, неотличимая от живой ничем, кроме того, что она неживая. Стены зеркальные тоже — поэтому создается иллюзия того, что сады Эшера покрывают весь мир.
Почему-то в этом странном месте царит непередаваемое спокойствие и благодушие. Ни единого лица, испорченного тревогой, печалью или злобой. Полифония смеха. Благоухающие апельсины в нежной траве.
Поднимаю глаза — вижу себя, маленького, приклеенного ногами к потолку, болтающегося вниз головой, задравшего голову к небесам, но вместо этого уставившегося вниз. В меня летит ярко-желтая фрисби.
Перехватываю.
Подбегает девчонка — некрасивая вроде бы, но при этом удивительно милая. Черные волосы до плеч вьются. Глаза карие, чуть опущенные книзу, веселые и печальные одновременно.
— Прости! Промахнулась.
— Та же история. — Отдаю ей тарелку.
— А у тебя что случилось? — Она берется за фрисби, но не отнимает ее у меня; несколько секунд мы держимся за тарелку оба.
— Перепутал тубу. Теперь вот девять минут ждать следующую.
— Может, сыграешь с нами?
— Я опаздываю.
— Но до поезда еще ведь девять минут!
— Точно. Ладно.
И вот я, снарядившись на убийство, иду за ней вслед играть во фрисби. Ее друзья — все симпатичные ребята: открытые лица, улыбки честные, в движениях — покой.
— Я Надя, — говорит синеглазая.
— Пьетро, — представляется невысокий паренек с выдающимся носом.
— Джулия, — протягивает руку хрупкая блондинка; камуфляжные штаны с карманами болтаются на худых бедрах, в пупке пирсинг. Жмет крепко.
— Патрик, — говорю я. Нормальное имя. Человеческое.
— Давайте двое на двое! — говорит Надя. — Патрик, будешь со мной?
Над нашими головами — шероховатые шары-горшки, сплетение почти невидимых тросиков, маслянисто-зеленые листвяные шапки, воздух, маслянисто-зеленые листвяные шапки, ниточки тросиков, шероховатые шары-горшки, трава, счастливые люди играют во фрисби. Сады Эшера — заповедник счастливых людей.
Тарелка летит еле-еле, да и ребята эти — явно не спортсмены.
— Ничего себе у тебя скорость! — В Надином голосе восхищение. — Ты чем занимаешься?
— Безработный, — отвечаю я. — Пока что.
— А я дизайнер. Пьетро — художник, мы вместе работаем.
— А Джулия?
— Тебе Джулия понравилась?
— Просто спрашиваю.
— Понравилась? Скажи, ладно тебе!
— Мне ты понравилась.
— Мы здесь каждую неделю играем. Тут классно.
— Тут классно, — соглашаюсь я.
Надя смотрит на меня — сначала на мои губы, потом поднимается выше. Смазанная полуулыбка.
— Ты мне тоже... Понравился. Может, ну его, твой поезд? Поехали ко мне?
— Я... Нет. Мне нельзя, — говорю я. — Я опаздываю. Правда.
— Приходи тогда на следующей неделе. Мы обычно по ночам...
Она ничего про меня не знает, но ей все равно. Она не претендует на меня и не предлагает мне себя. Был бы я обычным человеком, мы просто сошлись бы на несколько минут, а потом рассоединились — и увиделись бы через неделю или никогда. Будь я обычным человеком, не принимавшим обетов, я ничего не требовал бы от женщин, и женщины ничего не требовали бы от меня. Когда-то люди говорили: подарить любовь, продать тело; но ведь от совокупления ничего не убывает. Наши тела вечны, трение не изнашивает их, и нам не надо рассчитывать, на кого потратить ограниченный запас их молодости и красоты.
Это естественный порядок вещей: обычные люди созданы для того, чтобы наслаждаться. Миром, пищей, друг другом. Зачем еще? Чтобы быть счастливыми. А такие, как я, созданы, чтобы оберегать их счастье.
Я назвал Сады Эшера заповедником, но это неправда. Кроме подвешенных апельсиновых деревьев, в этом месте нет ничего примечательного. Люди здесь такие же безмятежные, веселые, искренние, как и везде. Ровно такие, каким и положено быть гражданам утопического государства.
Потому что Европа и есть Утопия. Куда более прекрасная и величественная, чем смели воображать Мор и Кампанелла. Просто у любой Утопии есть задворки. У Томаса Мора процветание идеального государства было обеспечено работой каторжников — как и у товарища Сталина.
Это у меня от моей работы глаз замылился — все время короткими перебежками, все время по задворкам этой утопии, по ее сервисным коридорам, и на фасады давно не обращаю внимания. А они есть, эти фасады, и в желтых уютных окошках улыбающиеся люди обнимаются и чаевничают.
