Андрей Асмю - Исход-2050

«Белая гвардия», реплика старшего Турбина», — машинально подумал Суров, но ничего не сказал Степану. И тут же подумал о том, что в прежнее время обязательно сказал бы ему это.

Сознание того, что у него с Рысиным появилось это «прежнее время», когда было можно то, что стало нельзя сейчас, доставило ему почти физическую боль. Как и то, что Степан сказал это совершенно серьёзно, искренне, без их обычного юмора, тем более — стёба.

И Суров молча опрокинул рюмку, которую ему со словами «Лучше выпьем» налил Рысин.

Суров стоял на платформе опять на том же самом месте.

«Теперь уже навсегда», — подумал он.

Голые и чёрные ветки деревьев по-прежнему ломаной сеткой закрывали цепочку дач напротив — через пути — от него. Ниже, на уровне забора, такую же ломанную чёрную сетку формировали голые кусты.

Пока он был у Рысина, прошёл дождь и чёрные ветви деревьев и кустов стали ещё чернее от пропитавшей их сырости. Суров перевёл взгляд на дерево, растущее рядом с платформой и робко тянувшей поверх неё чуть покачивающуюся от слабого ветерка ветку. На ней, голой и чёрной, качались прозрачные капли.

В тишине звук электрички был слышен задолго до того, как она показалась из-за плавного поворота блестящего рельсами железнодорожного полотна.

Вагон остановился так, что двери разошлись прямо напротив Сурова, словно приглашая его персонально.

Он вошёл и сел у окна.

Вагон был практически пуст.

Но было шумно, потому что ехала молодёжь. Суров тут же определил, что — организованная. По рюкзакам, по компактному расположению, по более взрослому, чем остальные, субъекту, сидевшему с краю.

А когда разобрал слова песни, которую они довольно слаженно и с искренним задором распевали под две, умело и ладно звучащие гитары, все возможные сомнения о цели их поездки развеялись. «Дадим стране угля, и золота и газа. А если надо нефти — и нефти ей дадим…».

— Эй, товарищ, давай сюда!

Суров оглянулся — в вагоне никого больше не было. Значит, ему.

Он встал и пересел к компании.

Один из парней разливал в одноразовые стаканчики пиво:

— За Россию, за нас и за наше дело!

Суров взял стаканчик:

— За Россию нельзя не выпить.

И тут же поймал на себе взгляд того, более взрослого субъекта.

Но всё равно не стал добавлять «за вас и за ваше дело».

«Да пошёл он…» — с облегчением, что он уже может себе это позволить, подумал Суров, выпивая, не отрываясь, свой стаканчик.

— Осваивать Арктику? — спросил он, ставя стаканчик на расстеленную на сиденье газету, где на одноразовых же тарелочках была разрезана какая-то рыбная копчёность. Её он брать не стал.

— В Якутию, — ответил парень, который разливал пиво. — Берите рыбу. На строительство газопровода. В Китай арктический газ качать.

— Газопровод соединит арктические месторождения с общей системой газопроводов, — поправил его «старший товарищ», пристально взглянув на Сурова. — Так что не только в Китай.

— Куда Родина скажет, туда газ и потечёт, — легко и со смехом согласился парень. — Ещё пивка?

— Нет, спасибо, — отказался Суров. — Спасибо, ребята.

Вокруг были молодые, весёлые, доброжелательные лица. Но он почувствовал острую тоску. Тоску чужака.

— Когда заводы будете строить? А то гоним, гоним за кордон…

Он поздно пожалел о том, что сказал. И что толку — жалеть о сказанном…

Его откровенно не поняли. Он видел по недоумённому выражению их лиц. На «сопровождающего» он даже не взглянул.

Повисшее, было, молчание нарушил всё тот же парень:

— Скажут, и заводы построим. Ребята, рыба сейчас кончится — кому не хватит, я не виноват!

Суров встал и тут же вынужден был схватиться за поручень — поезд начал торможение перед станцией.

Сославшись на то, что это его остановка, он вышел на унылую пустую платформу и прождал там полчаса следующую электричку, ругая себя за творимую им глупость и вымокнув под опять зарядившим мелким и пронизывающе-холодным дождём.

— Спасибо за сигнал.

Молодой и подтянутый офицер — правда, в штатском, они все тут в штатском, но разве можно в его возрасте скрыть эту фирменную молодцеватую подтянутость — пожал ему руку, взглянув прямо и доброжелательно умным и спокойным взглядом.

Рысин вышел на площадь, мельком взглянув на прямой как стрела, памятник, табличка рядом с которым извещала, что объект в качестве культурного наследия охраняется государством, и тут же опустил голову, заслоняясь козырьком низко надвинутой кепки от брызг дождя, которые швырнул ему в лицо порыв холодного ветра.

Суров вышел на перрон, почти дошёл до причудливого здания вокзала… И внезапно словно споткнулся.

Ему вдруг показалось, что ему некуда идти. Москва — огромная, битком набитая народом — стала для него безлюдной пустыней. А он здесь — одиноким и никому не нужным путником, заблудившимся в лишённой ориентиров пустоте.

Лишь через добрую минуту Суров встряхнулся. Как это нет? А Роман?

— На Ленинский, — бросил он, садясь, таксисту.

Милов, в противоположность своей фамилии, был огромен, громок и космат. И, подобно своей фамилии, добрейшей души человек.

— Женька!

И тому живо представилась своя надмогильная плита с датой смерти «2050».

— Задушишь… — хрипло выдавил Суров.

Милов испуганно разжал объятия.

— Извини, — искренне расстроился он. — Так давно тебя не видел…

— Ну ты медведь, — с трудом восстанавливая дыхание, упрекнул его Суров. — Я уже собственную надмогильную плиту увидел. С сегодняшней датой смерти.

— Да? — скосил глазом Милов. — А что, нужна плита? Так мы заказ для своих со скидкой…

— Не дождешься! — погрозил кулаком Суров. — Я ещё тебя переживу, мазила косолапый.

Он вдруг осёкся, а взгляд Милова погрустнел.

Может и переживёт… Только уже никогда они друг друга не увидят. Даже если Милова и выпустят, встречаться с Суровым ему там будет нельзя. Впрочем — не выпустят, андеграунд не выпускают.

Об этом они и беседовали на кухне, как в старые времена, за «рюмкой чаю» и небогатой закуской.

— Повезло тебе, Женя, ох, повезло. С этой твоей премией они с тобой ничего не смогут сделать.

— Ну, сделать всегда что-нибудь можно.

Милов замахал на него своими лапами:

— Тьфу, тьфу, тьфу… Типун тебе на язык!

— Ну а как тут вообще дела? Давно никого не видел.

Роман помрачнел.

— Да ничего хорошего. После твоего ареста словно что-то отрезало. Гибон в психушку попал. У него, правда, действительно странности были… Бан умудрился за бугор свалить — подцепил тут немку какую-то, она его себе в мужья взяла. Многие просто куда-то делись. Особенно после того, как нашу выставку на Лосином менты в хлам порвали. Я туда свой «Остров» отвёз. Так его омоновец в такие мелкие кусочки изодрал, что я восстановить так и не смог. И этюдов, как назло, не осталось. Жалко, хорошая вещь получилась…

Милов помолчал.

— Про Ратова знаешь?

— А что Ратов?

— Ага, не знаешь. Ратов забурел.

— Как забурел? — не понял Суров.

— В прямом смысле. Портреты рисует.

Суров непонимающе смотрел на Милова. А тот довольно лыбился, наслаждаясь его замешательством.

— Так тут фишка в том, чьи портреты, — объяснил, наконец, он.

— То есть…

— Да, да, да. Причём преимущественно жён и любовниц. Очень у него внутренняя страстность во внешнем облике получается. Даже если у оригинала её и в помине нет.

Суров погрустнел. Ему очень нравились поэтические пейзажи Ратова.

— А природу по-прежнему рисует?

— Да когда ему, — махнул рукой Милов, — у него очередь из заказчиков на три года вперёд. Самый модный портретист в Москве нынче.

Ночью, ворочаясь на раскладушке и вслушиваясь в мощный храп хозяина квартиры, Суров долго не мог заснуть. За окном ритмично тормозили и затем, газуя, набирали ход автомобили — квартира Милова находилась как раз над светофором. Ленинский проспект жил напряжённой ночной жизнью…

— Спасибо за сигнал. Говорите, на какой платформе вышел? Так. Это по направлению к Москве?

Дождь всё никак не переставал.

Он, правда, не всё время шёл, но то и дело начинал моросить, чтобы минут через двадцать перестать, а потом через час — начаться снова.

И тяжёлые серые тучи всё висели и висели — без единого просвета…

Ветра, правда, не было, поэтому казалось, что немного потеплело.

Суров оглядел кафе, практически пустое в этот утренний час.

Когда-то давно он именно сидя здесь, через окно, впервые увидел Марину…

— Ну ты и выбрал место.

Задумавшись, Суров не заметил, как она вошла.

— Здравствуй, Марина.

— Привет, привет.

Она брезгливо хлопнула пару раз снятой перчаткой по стулу и только после этого села.