Игорь Саенко - Кадар
И тут я вспомнил.
Да, вспомнил, но…
Лучше бы и не вспоминал.
Ибо память принесла одну только боль. Настолько мучительную, что всё, что было до этого, показалось лишь жалкой прелюдией.
Я – УБИЛ!
Вот он – червячок, терзавший меня всё последнее время.
Я – УБИЛ!
Но странное дело. Прошла минута-другая, и мне стало легче. Боль отступила в глубину, хотя и не исчезла совсем.
Да, я убил. Так что же?
Я убивал не в первый раз. И не во второй, и не в третий, и не в десятый, и даже не в тридцатый. Я убивал бесконечное количество раз. И было это легко и просто – как дыхание, как голод, как сон. Как норма устоявшейся жизни, в которой все поступали одинаково, все, как и я, убивали, и никто, никто не называл это преступлением, а лишь "Ликвидацией к Возрождению". Это было общепринято. Это был образ жизни, её часть.
А задумывался ли кто-нибудь над этим самым образом жизни? Вряд ли. Это не было общепринятым. Если кто-то и находился такой, то его сейчас же подвергали "Ликвидации к Возрождению", чтобы спасти для будущей жизни, чистой и счастливой. И всех это устраивало. И все были довольны. И я… я тоже был доволен.
Да.
Но тогда почему, почему я не испытываю ничего подобного сейчас? Уж чего-чего, а радости во мне сейчас ни на копейку. Одна только гнетущая душу тоска. Разве в окружающем мире что-то изменилось? Да вроде бы нет. Всё по-прежнему. Мир всё тот же – странный, настырный, агрессивный, только и ждущий, чтобы отхватить у человека плохо лежащий кусок. И это уже давно, давно перестало быть интересным.
Итак, дело не в мире.
Но тогда в чём? Во мне?
Быть может, изменился не мир, а я. Но как?
Я совершенно и категорически ничего не чувствую. Совершенно и категорически. Только тоска и слабость, да ещё… озабоченность. Озабоченность и… и ещё какая-то боль. Да, точно, боль.
Что же это за боль?
Ах да!
Я убил. Но не просто убил. Я убил лучшего своего друга, моего весёлого верного Кипа. Я… я убил его… своими собственными руками.
Однако…
Хотя я нашёл в себе силы это сделать, но… растворить его тело в резервуаре биогенератора… Это было уже свыше моих сил. Одна только мысль об этом вызывала у меня омерзение. Всё что угодно, но только не это. И потому я принёс его сюда, в лес (он ведь так его любил), чтобы похоронить, отдав тем самым последние почести. Его тело должно быть где-то рядом. Вот откуда давешняя озабоченность, озабоченность телом, за которое я был ответственен.
Я завертел во все стороны головой и слева, в трёх метрах от себя, увидел сшитый из двух простыней мешок. Я успокоился. Тело было на месте.
Эх, если бы только в городе узнали, что я сегодня сделал… Лишил хранилище – ни много, ни мало – нескольких десятков килограммов биомассы… Меня самого за это сейчас же "ликвидировали" бы… Но я их перехитрил… Они все – там, а я уже здесь. И дело своё доведу до конца. И плевать, что ручной индикатор степени Одушевления у моего безымянного Покровителя раскалился, наверное, до бела.
Что ж, пусть рыщет. Покровитель. Успеет ещё кровушки моей насосаться.
Как смешно. Я хотел рассмеяться, но хотел только разумом, не чувством. И потому – даже не улыбнулся.
Время же, однако, шло. И чулок на моей ноге не дремал.
Надо было спешить.
Я расстегнул ремешки и заглянул в сумку. И испытал облегчение. Ничего опасного в ней не было. Инструменты ровными рядами лежали в гнёздах, на самом дне из-под колец мягкой гофрированной трубки поблёскивал металлический бок контейнера с биомассой.
Прежде всего я проглотил большую белую таблетку тонизирующего. Почти сразу же слабость отступила, головокружение и тяжесть исчезли. Тело наполнила лёгкость, близкая к эйфории. Мятущиеся мысли поутихли, и даже тоска, гнетущая, изводящая душу тоска, отступила на второй план. Отступила, но не исчезла.
Я вынул из сумки нож – длинный, широкий, попробовал ногтем лезвие – острый, как бритва, и снова поглядел на ногу.
Первым делом нужно удалить верхний, наиболее плотный слой "чулка". Я сделал прямо по границе между здоровой и поражённой тканями круговой разрез, и из него тотчас выступила желтоватая жидкость, зловонная и отвратительная, как гной. Лотом я сделал ещё один надрез, но уже вдоль всей ноги. Снять после этого "чулок" не составило труда. Теперь передо мной был только мутно-жёлтый студенистый брус, лишь отдалённо напоминавший человеческую ногу. Смотреть на него можно было хоть до самого вечера, но пользы это никакой бы не принесло.
Я продолжил работу.
Очищать от слизи весь костный скелет смысла не имело, и я ограничился верхней частью бедра, зоной, достаточной для ампутации.
Я взял в руки электропилу. Сверкающий диск в мгновение ока срезал кость. Тело моё пронзила острая боль, но сознания я не потерял.
Теперь вместо ноги у меня был кровоточащий торец бедра с торчащей из него сантиметра на три костью. Я аккуратно очистил его от остатков слизи и только после этого снова полез в сумку. Я извлёк из неё широкий резиновый раструб, гофрированной трубкой соединявшийся с биогенератором, натянул его на торец бедра и, включив прибор, набрал на пульте нужную комбинацию. Биогенератор сейчас же загудел, раструб, выплёвывая порции биомассы, зачмокал, а я, заложив руки за голову, опять лёг на спину. За полчаса, а именно столько времени потребуется, чтобы полностью регенерировать ногу, трава вряд ли успеет врасти в меня снова, так что можно спокойно отдохнуть, не утруждая особо мозги.
А наивный ты всё-таки человек, Корд.
Решил не утруждать себе мозги, хотя уже и сам понимаешь, что обречён. Обречён мыслить, мыслить до тех пор, пока твой Покровитель не всадит в тебя причитающуюся порцию свинца.
Всадит, свершая акт Милосердия. Акт "Ликвидации к Возрождению".
Эх, провалиться бы ему…
Ведь сердце чувствует…
Стоп!
Я подумал "сердце чувствует", но откуда, откуда такая глупая никчемная мысль? Разве какое-то там сердце может что-то чувствовать? Разве может чувствовать водяной насос?
Нет или все-таки да?
Вот давешняя тоска снова заполняет моё естество, ввергая меня в покинутый было ад. Откуда-то она пришла. Не из сердца ли?
Мне кажется, что я скоро умру.
Похоже, степень Одушевления моего тела перевалила за критическую отметку. Покровитель, ты где? Ау!
Я вздохнул.
Трава подо мной шевелилась, выискивая прорехи в рубашке, чтобы добраться до вожделенной биомассы. Было щекотно и противно. Но что поделаешь. Во время регенерации нужно сохранять неподвижность. Малейшее движение может нарушить процесс, и тогда… возможен любой дефект. Хромота, например, или ещё что.
О, Небо!
Ну почему, почему так медленно?!
Ведь это же совсем невыносимо!
Я закрыл глаза, пытаясь хоть как-то успокоиться. Отчасти мне это удалось.
Я стал думать о Цугенгштале. Я вспомнил его гибель. Как и я, он рискнул отдохнуть в лесу. Один, без товарищей. Он слишком понадеялся на собственное везение.
Но в тот роковой день оно ему изменило. В отличие от меня. Он проснулся, но слишком, слишком поздно. Когда его нашли, сделать что-либо было уже никак нельзя. Очевидно, он задремал, прислонившись к стволу дерева. Он так там и остался.
Когда его нашли, он врос в него почти наполовину. Он что-то бормотал, что-то совсем неразборчивое, смотрел на нас тоскливыми глазами и всё пытался, пытался дотянуться до нас оставшейся свободной рукой – то ли поздороваться он хотел, то ли попрощаться, а может, просто уже ничего не осознавал.
Мы не осмеливались к нему приблизиться, не осмеливались прикасаться к этой чужой уже руке. Мы стояли полукругом, за пределами его досягаемости, и только молча на него смотрели.
Помнится, кто-то, желая вызволить доктора из беды, ударил по дереву топором, но когда из образовавшейся раны хлынула красная, похожая на кровь жидкость, а сам доктор издал жуткий нечеловеческий вопль, повторить подобную попытку никто не решился.
Другой, правда, вознамерился Цугенгшталя "ликвидировать", но его вовремя остановили. Ведь степень Одушевления тела не превышала критической отметки, так что…
Лишь потом, значительно позже, у меня зародилось подозрение, что Покровитель Цугенгшталя руководствовался не целесообразностью, а, возможно, милосердием.
Тогда же меня, да и всех, кого заинтересовал этот случай, притягивало совсем другое. Мы долго, в течение целого месяца, по очереди навещали его. Мы что-то ему рассказывали, подбадривали как могли, пытались смеяться, делая вид, будто ничего не произошло, но и то, и другое, и третье получалось неискренне, фальшиво, ведь прикоснуться к нему так никто и не решился.
А он… Он с каждым пройденным днём, с каждой пройденной минутой всё глубже и глубже врастал в дерево. И было не понять, умирал ли он или переходил в новое качество. Сначала исчезли ноги, потом – руки. Чуть дольше постепенно уменьшающимся бугром сохранялось туловище. Последним сравнительно быстро ушло лицо. И только глаза, немигающие и какие-то как бы беспристрастные, долго, очень долго оставались на гладкой фиолетовой поверхности дерева. Я приходил к этим глазам чуть ли не каждый день, смотрел в них и всё силился, силился понять, что же это за новое непонятное выражение появилось вдруг в них. Не тоска, не боль, не печаль, что-то спокойное и величественное, как вселенная, что-то такое, чему я никак не мог дать название. Мне хотелось понять, что видят сейчас эти глаза, как они смотрят на мир, чем интересуются. Казалось, ещё одно маленькое усилие, и это наконец произойдёт – какая-то тайна, вожделенная и прекрасная, откроется вдруг мне, но… Дни шли за днями, недели за неделями, а тайна всё никак не хотела открываться, и каждый раз, растерянный, печальный, я уходил прочь, уходил, чтобы мыслить, уходил, чтобы чувствовать, уходил, чтобы терзаться, уходил, чтобы завтра вернуться снова…
