Джеймс Стивенс - Кувшин золота
Были там белки, которые с радостью присоединялись к их играм, а нескольким козам, однажды забредшим из большого мира, был оказан такой прием, что они с тех пор приходили всегда, как только выдавалась возможность. Еще там водились птицы — вороны, дрозды и трясогузки, которые были хорошо знакомы с малышами и посещали их настолько часто, насколько позволяла их занятая жизнь.
Недалеко от их дома в лесу была полянка футов десяти в ширину; через этот просвет, как через окно, солнце летом заглядывало на несколько часов вниз.
Мальчик первым заметил странные лучистые стрелы в лесу. Однажды его послали насобирать сосновых шишек для очага. Поскольку их собирали каждый день, возле самого дома их оставалось мало, и потому ему пришлось в своих поисках отойти от дома дальше обычного. Поначалу необычайное сияние поразило его. Он никогда прежде не видел ничего подобного, и ровный, немигающий свет возбудил в нем равно страх и любопытство. А любопытство победит страх скорее, чем храбрость; в действительности, оно заводило многих людей в такие опасности, от которых отшатнулась бы простая физическая смелость, ибо голод, любовь и любопытство — величайшие движущие силы жизни. Едва мальчик обнаружил, что свет не движется, он подошел к нему и, наконец, вдохновленный любопытством, шагнул прямо в него и обнаружил, что это вообще не что-то. Едва попав на свет, мальчик понял, что тот — теплый, и это так напугало его, что он снова выпрыгнул из света и спрятался за дерево. Потом он впрыгнул в него на мгновение и тут же выпрыгнул обратно, и играл в эту игру с солнечным светом почти полчаса. Наконец, он совсем осмелел и встал в свет, и обнаружил, что тот вовсе не жжется, но оставаться в нем ему не захотелось — он испугался, что может спечься. Когда мальчик вернулся с шишками домой, он ничего не сказал ни Седой Женщине из Дун-Гортина, ни Тощей Женщине с Инис-Маграта, ни двум Философам, но рассказал обо всем девочке, когда они ложились спать, и с тех пор они каждый день ходили играть с солнечным светом, а кролики и белки приходили к ним туда и присоединялись к их играм, с интересом вдвое большим, нежели до того.
Глава II
Иногда к одинокому домику в сосновом лесу приходили люди за советами по вопросам, слишком темным даже для таких вершин просвещения, как приходской священник и таверна. Этих людей всегда принимали хорошо, и их сложности немедленно разрешались, ибо Философы любили быть мудрыми и не стеснялись доказывать свою ученость; равным образом, в отличие от многих других мудрецов, они не боялись обеднеть или потерять уважение, делясь своим знанием. Вот какие максимы были у них излюбленными:
Прежде, чем сможешь получать, научись давать. Знание за неделю становится хламом; потому избавляйся от него.
Прежде, чем наполнить ящик, его надо опустошить.
Опустошение и наполнение — это прогресс.
Мечу, лопате и мысли нельзя позволять ржаветь.
Седая Женщина и Тощая Женщина, однако, имели мнение, весьма отличное от этого, и максимы их также отличались:
Тайна — это оружие и друг. Человек — тайна Бога, Власть — тайна человека, Пол — тайна женщины.
Имея много, сможешь поиметь больше.
В ящике всегда найдется место.
Искусство укладки — последняя лекция мудрости.
Скальп твоего врага — это прогресс.
При таких противоположных взглядах, казалось, вполне могло случиться так, что посетители, искавшие совета у Философов, были бы поражены и пленены их женами; но женщины оставались верны собственным доктринам и отказывались делиться знаниями с кем бы то ни было, за исключением особ высокого ранга — таких, как полицейские, гомбины и советники округа и графства; но даже с тех они запрашивали за свои знания высокую цену и процент с любой прибыли, которую можно было извлечь, следуя их советам. Необходимо заметить, что последователей у них было немного по сравнению с теми, кто искал помощи у их мужей, ибо не проходило и недели без того, чтобы кто-нибудь не пришел в сосновый лес, сдвинув брови от затруднения.
Люди эти крайне занимали детей. После их приходов дети обычно уходили и разговаривали о них, стараясь вспомнить, как те выглядели, как разговаривали, их походку и манеру нюхать табак. Через некоторое время они стали интересоваться вопросами, с которыми те приходили к их родителям, и ответами и наставлениями, с которыми родители отпускали их. Долгая выучка дала детям способность сидеть совершенно тихо, так, что когда дело подходило к важной части, о них полностью забывали, и идеи, иначе миновавшие бы их молодые годы, входили в их повседневные разговоры.
Когда детям исполнилось по десять лет, один из Философов умер. Он собрал всех домашних и объявил, что ему пришло время попрощаться со всеми, и он вознамерился умереть так скоро, как только возможно. К сожалению, продолжал он, здоровье его в последнее время окрепло больше обычного, но это, безусловно, не препятствует его решению, ибо смерть зависит не от нездоровья, а от множества других факторов и деталей, которыми он не хочет их отягощать.
Его жена, Седая Женщина из Дун-Гортина, встретила решение мужа аплодисментами и добавила, что ему уже давно пора хоть что-нибудь сделать, что жизнь, которую он вел, была пустой и бесплодной, что он украл у нее четырнадцать сотен проклятий, которые были ему без надобности, и наградил ее ребенком, который был безо всякой надобности ей, и что, учитывая все это, чем скорее он умрет и перестанет болтать, тем скорее все заинтересованные стороны будут счастливы.
Другой Философ мягко произнес, раскурив свою трубку:
— Брат, величайшая из всех добродетелей есть любопытство, и конец всех желаний есть мудрость; поэтому расскажи нам, каким путем ты пришел к этому достойному похвалы решению?
На что Философ ответил:
— Я достиг всей мудрости, которую способен иметь. На протяжении недели мне в голову не пришло ни одной новой истины. Все, что я прочитал, я уже знал раньше; все, что я подумал, — лишь повторение старых и приевшихся идей. Перед моими глазами больше нет горизонтов. Пространство сжалось до ничтожных размеров моего мизинца. Время — тиканье часов. Добро и зло две горошины в одном стручке.
Лицо моей жены всегда одно и то же. Я хочу поиграть с детьми, и в то же время не хочу. Твой разговор со мной, брат, похож на жужжание пчелы в темной келье. Сосны укореняются, растут и умирают. Все это вздор. Прощай.
Его друг возразил:
— Брат, все это — веские рассуждения, и я прекрасно понимаю, что тебе пришла пора остановиться. Я мог бы возразить — не затем, чтобы поспорить с твоими взглядами, но лишь для того, чтобы продолжить интересную беседу, — что на свете еще есть знания, которых ты не вобрал в себя: ты еще не знаешь, каково играть на барабане, или нравиться своей жене, или вставать первым поутру и готовить завтрак. Разве ты научился курить такой крепкий табак, как я? И умеешь ли ты танцевать в лунном свете с девушкой из Ши? Понимать теорию, стоящую за всеми вещами, мало. Теория — лишь приготовление к практике. Мне думается, брат, что мудрость может не быть венцом всему. Добро и доброта, возможно, лежат за пределом мудрости. Разве не может быть так, что высший предел — это веселье, музыка, танец радости? Мудрость — старейшая из вещей. Мудрость вся — ум, но не сердце. Смотри, брат, тяжесть твоего ума сокрушает тебя. Ты умираешь от старости, но ты еще ребенок.
— Брат, — ответил первый Философ, — твой голос — жужжание пчелы в темной келье. Если в свои последние дни я паду настолько, что стану играть на барабане, гоняться за ведьмой при свете луны и готовить тебе завтрак в сумраке утра, то, значит, мне и впрямь пора умирать. Прощай, брат.
И, сказав так, Философ поднялся и сдвинул всю мебель с середины комнаты в углы, чтобы посередине осталось свободное место. Затем разулся, снял плащ и, встав на носки, начал вращаться с необычайной скоростью. В несколько мгновений его движения стали быстрыми и четкими, и от него начал исходить звук, похожий на жужжание веретена; этот звук все усиливался и усиливался, став, наконец, непрерывным. Вся комната наполнилась низким гудением. Через четверть часа гудение стало заметно ослабевать. Спустя еще три минуты оно почти стихло. Через две минуты Философ снова стал различим, затем он покачнулся несколько раз в разные стороны и рухнул на пол. Он был совершенно мертв, и на его лице застыло выражение безмятежной красоты.
— Господь с тобой, брат, — сказал оставшийся Философ, раскурил свою трубку, свел глаза на кончике носа и начал усиленно медитировать на афоризме, добро ли есть вс, или же вс есть добро. Еще через мгновение он полностью забыл бы о комнате, о людях, о мертвом теле, но Седая Женщина из Дун-Гортина нарушила его медитацию, потребовав ответа на вопрос, что же теперь делать. Философ с усилием отвел глаза от кончика носа, а ум — от максимы.
