Виталий Каплан - Струна (=Полоса невезения)
— О, какие люди! — прервал мои мысли насмешливый голос. Я поднял глаза.
Ну вот так всегда. Стоит о них подумать — и накличешь. А тем более этот, сержант Пашка Шумилкин. Белокурая бестия из местного околотка… Знаю я его прекрасно… Эх, как же здорово день начинался. И вот…
— Привет работникам помоечного фронта! — Пашка вскинул руку в шутливом приветствии.
И какая кикимора притащила его сюда, за пять кварталов от места беспорочной службы? Или он сейчас отдыхает? Хотя в форме…
— День добрый, Павел Андреевич. Как жизнь, как настроение? — Я пытался сделать беззаботный вид, но получилось, конечно, плохо. Нет у меня актерских данных. Это мне еще и в школе изрядно мешало, а уж в новой жизни — и подавно.
— Настроение у меня, как ты знаешь, всегда замечательное. — Пашка остановился, опершись плечом о стену забора. Я мысленно пожалел, что стенка не свежепокрашенная. Да он, похоже, никуда не торопится. Совсем хреново.
— Так вот, Хромой, о настроении, — сообщил Пашка, вынимая сигарету из распатроненной пачки «Кэмела». — Оно бывает хорошее, а бывает и отличное. Потому что лучшее, как известно, друг хорошего. Однако настроение, — наставительно поднял он палец, — есть функция человеческого облика. Вот посмотри на себя, Хромой. Что мы имеем на лабораторном столе? Грязное млекопитающее, облюбованное вшами и прочей фауной. Его засаленные тряпки, по недоразумению именуемые одеждой, нуждаются в очистительном пламени. Его серая, сморщенная кожица не годится даже на абажур настольной лампы. Его спутанные патлы, никогда не знавшие парикмахерских ножниц, навевают мысль содрать скальп, согласно методике ирокезов. Что скажешь, существо?
Вся беда в том, что Пашка Шумилкин — философ. Из той гнусной породы доморощенных гениев, которых надо сразу топить в ведре. Во всяком случае, не допускать до грамоты. Читать им крайне вредно — начинают много о себе понимать. От наших подвальных я слышал, будто Пашка поступал в столичный университет, и то ли сразу ему обломилось, то ли он вылетел на первой же сессии… Только вернулся в родной курятник он до крайности обиженным на человечество. Зачем-то подался в милицию, и его взяли с радостью. Все ж таки десять классов за спиной, а с кадрами в Мухинске всегда был недобор.
Как ни странно, Шумилкин в органах прижился, хотя выше сержанта так и не взлетел. Посылали его куда-то повышать свою квалификацию, но кончилось это дело позором — или не ту морду набил, или не на того и не тому стукнул, а может, выпил не там, где надо… В итоге здешнему начальству намекнули, что выше головы оно не прыгнет, и сержантские лычки — его потолок.
Впрочем, Пашка не сильно стремился к карьере. Патрульно-постовая служба давала ему некоторые доходы, а свободное время он посвящал философическому самоусовершенствованию: покупал на лотках книжки Блаватской, «Протоколы мудрецов», технику йогического секса и разнообразную фантастику с вызывающе безвкусными обложками — всякие там «Обломы добра», «Разрешенные глюки», «Скотобойню» и «Заподляну». Говорят, вечерами он иногда медитирует со своей пассией Ленкой Охапкиной, продавщицей из универмага на площади Труда.
Самое скверное — недоносок нуждался в слушателях. С цивильной публикой ему особо не светило, а вот наш брат-бродяга — существо зависимое, ему характер проявлять для здоровья опасно. Не то чтобы Пашка был таким уж кровавым садистом. Хотя и числилось за ним кое-что — и дубинкой под настроение помахать мог, и палец недавно сломал старому ханыге Лучникову, и в мусарне тоже мог мокрым полотенцем по почкам отходить… Хуже другое — иногда Шумилкин вдруг выказывал принципиальность и задерживал бродягу «на предмет опознания». А дальше начинала крутиться известная машина, и не всем удавалось выскочить из бетонных ее жерновов.
— Ваша правда, Павел Андреевич, — пряча глаза, подтвердил я. — Совсем, блин, опустился… Эх, жисть…
Прыщавый мозгляк утвердительно кивнул, глядя на меня сверху вниз. Как уж такое получалось, понять не могу. Хотя, рассуждая абстрактно, мы сами себя опускаем. С каким наслаждением я взял бы Пашку за шкирятник и аккуратно размазал прыщами по занозистому забору. Но мечты, мечты…
— О! — наставительно изрек Шумилкин, воздымая вверх палец. На запястье его встрепенулся синий дракон, чем-то смахивавший на курицу. Татуировку, видать, еще в школьные годы делал.
— О! — повторил он, затягиваясь сигаретой. — Но фактор осознания своего падения не всегда является вектором направленной эволюции! Вот суетишься ты, Хромой, портишь воздух и настроение порядочным людям, а какой в этом метафизический смысл? Ну вот скажи мне, зачем ты живешь?
Из опыта я знал, что молчать себе дороже. Надо попасть в струю.
— Да уж как-то получается так, Павел Андреевич… Жить-то надо, и некогда об ее смысле нам думать. Мы люди простые, книжками не балуемся…
— А я, значит, балуюсь? — моментально окрысился Пашка. Надо ж, какую чушь я сморозил. Теперь начнется пурга по заявкам трудящихся…
— Я неправильно выразился, Павел Андреевич, — выдавил я пересохшим горлом. — Вы уж меня простите…
— Ну уж нет, давай начистоту, Хромой, — завелся Шумилкин и даже сигарету изо рта вынул. — По-твоему, выходит, что мы, люди думающие, стремящиеся к духовности, элита нации — это детские погремушки? А назначение человека, значит, рыться в помойках и откармливать клопов? Высоты разума для вас недоступны и потому зловещи, и потому вы стремитесь опустить всех до своего скотского уровня! О, вы куда опаснее, чем кажетесь! Такие, как вы, когда-то зажгли костры инквизиции! На вашей совести и Бруно, и Галилей, и Пушкин с Лермонтовым! Хищные и жалкие твари, вы хотите отнять у нас Небо!
Пашка изливался еще минут пять, и даже щечки у него разрумянились, а мышиные бусинки глазок победно посверкивали в хилых лучах уползающего под горизонт солнца.
Все. Он заимел свой кайф, он испытывал райское наслаждение, и наверняка все бы кончилось оргазмом. Не подведи меня опять шкодливый язык…
— Павел Андреевич, — вставил я в краткий миг паузы, пока Шумилкин затягивался сигаретой. — А это вы в какой книжке вычитали, или так, из головы?
Кажется, Пашка поперхнулся дымом.
— Та-а-к, — откашлявшись, пролаял он казенным тоном. — Умничать изволим? А с чего бы это нам такими умными быть? Уж не с целью ли совершения противоправных деяний? Документики, гражданин!
Насчет моих «документиков» Пашке все было известно. Во всяком случае, то, что ему следовало знать. Но сейчас в голове его закрутилась новая лента — «Суровая Фемида, или жизнь по Уставу».
— А ну-ка, лицом к стене, руки развести, ноги на ширину плеч! — скомандовал Шумилкин. — Оружие, наркотики, драгоценности имеются?
Стоя в идиотской позе, я лишь судорожно вздохнул.
— А если поискать? — задумчиво протянул Пашка и не спеша принялся исследовать мои карманы. Я не дергался, зная, что все уже бесполезно. Хоть бы не в обезьянник… что угодно, лишь бы не в обезьянник.
— О, как интересно! — причмокнул Шумилкин, нашарив у меня за пазухой полотняный мешочек. Мой, можно сказать, сейф. — И что же там внутри?
Внутри было двести сорок рублей бумажками. Треть стоимости билета до Северск-Дальнего. Все, что имелось у меня в этой новой, неизвестно кем и для чего подаренной мне жизни.
— А мы, оказывается, богатенькие буратино, — сокрушенно покачал головой Пашка. — Чего и следовало ожидать. Рваные тряпки у нас — это лишь видимость, иллюзия… А содержание — темное и таинственное. И уж не в розыске ли находится сия дрожащая тварь? — риторически вопросил он окрестности. Но место было пустынным, и лишь крадущаяся по своим делам облезлая рыжая кошка могла слышать его слова.
— А уж неизвестно каким, но явно не честным трудом полученные доходы безусловно являются отягчающим обстоятельством. И думается мне, в горотделе крайне заинтересуются подобной темной личностью.
Все было понятно.
— Павел Андреевич, а может, так разойдемся? — подал я голос, не отрывая лица от пропитанных сырым холодом досок забора. — Вы же гуманный человек, интеллигент…
— Хм… — задумчиво протянул Шумилкин, помахивая пачкой засаленных червонцев. — Если посмотреть на это дело философски… Короче, можешь отлипнуть. На, держи, — протянул он мне пару бумажек. — Можно сказать, материальную помощь тебе оказываю, Хромой. И не надо благодарить! — пресек он готовые вырваться у меня звуки. — Пшел вон, и чтобы на второй космической скорости!
Пашка величественно повернулся и направился вдоль улицы, по своим государственно важным делам. А я, подбирая со снега полуразорванный мешочек, прокручивал в голове фразу мудрого маркиза де Кюстина: «Абсурдная жестокость российских законов смягчается разве что безобразным оных исполнением». Долго я эти слова смаковал. С разными интонациями.
