Борис Липатов - Блеф
Спустил рукава. Достал сигару, длинную, как Пенсильванская железная дорога, и чёрную, как душа Пирпонта Моргана. Раскурил, подвёл под небритый подбородок ладони, которым бы позавидовал Максим Горький, и, водрузив эту несложную композицию из лица, сигары и ладоней при помощи локтей на столик, начал с задумчивостью, достойной Конфуция, пялить жёлтые круглые глаза на редакционные часы, ожидая призывного момента — 12.20.
12.18 — он расплатился.
12.18.30 — обменялся с полисменом замечанием о погоде и слабости уличного движения.
12.19 — сел в лифт и 12.20 — нажимал ручку двери, по-тургеневски трепыхнул сердцем и жёлтыми глазами въехал в полураскрытый смеющийся рот мадемуазель Ирены.
2. Буря в ложке воды, или шанже-во-пляс
Ковбоев галантно стукнул каблуками, поклонился и задом закрыл дверь; вслед за этим сокрушающе потряс три протянутые ему ладони.
Мистер Кудри в этот момент выключал телефон до 12.40, чтоб никакие силы мирские не прорывались в его кабинет…
— Кудри! — завопил Ковбоев, — не могу! Честное слово, не могу!! Лучше определите меня посыльным или пошлите корреспондентом в Аляску, но я не буду больше московским корреспондентом… То ли ваше проклятое солнце, то ли бубенцы валдайские…
— Что такое?.. б-ю-б-е-нци, Вал-дасски? — не понял Кудри широких русских слов, въехавших в речь Ковбоева…
— Бубенцы? Гм! А, это такой русский джаз-банд, помещающийся над лошадью…
— Джаз-банд? — Реджинальд Хоммсворд, сидевший на краю редакторского стола между телефоном и портретом Лафоллета, бросил рассматривать свои ногти…
— Идея, Самуил! — повернулся он к Кудри, — Джон, давайте — изложите!
— Что? — выпучил совиные круги на друга Ковбоев…
— Как что? Да эти русские джаз-банды! Световая реклама!.. Начало в полночь!.. Вход — доллар! Битковые сборы. Мы вскружим голову всему Орлеану!
— Это… вы думаете… для мьюзик-холля?.. — заикаясь выдавил русский.
— О, да!
— О, да! — кивнул трубкой понятливый Кудри.
Ковбоев вздохнул, взял блокнот, кое-как нарисовал лошадиную морду, страшно смахивающую на Рокфеллера, приделал дугу и привесил бубенчик.
— Вот!..
Кудри и Хоммсворд посмотрели на листок. Ирена, облокотясь на плечо Ковбоева, тоже склонила свою курчавую головку.
Бедняк даже дышать перестал при этом прикосновении.
— Всё? — поднял брови Хоммсворд.
— Всё? — кашлянул дымом редактор.
— Всё… — подтвердил московский корреспондент.
— Charming! — мечтательно вздохнула стенографистка.
— Так, — исчерпал тему Реджинальд и вытер платком лысину.
На часах 12.24.
Кудри вытер свою лысину, выпил содовой и поднял ладонь, призывая внимание окружающих. Вынул блокнот.
— Слушайте! Газета «Нью-Таймс», Новый Орлеан. Тираж 70 00. Дефицит ежедневно 85 долларов — 2560 в месяц — 30000 в год. Волей акционеров — Хоммсворда, Ковбоева и Кудри — мне, Кудри, поручено редактирование. Я потерял всякую надежду поднять тираж и избегнуть дефицита, газету спасёт только сенсация!…
— Я потерял всякую надежду изобрести сенсацию, — промямлил Ковбоев. — Для газеты нужны деньги, нужно поработать год-два с дефицитом, чтоб привить её читателям.
— Я потерял всякую надежду на биржевую удачу. У меня кроме акций «Нью-Таймса» осталось 14 тысяч… Это только полгода, — упомянул о своей потере Хоммсворд.
Мелодичный смех Ирены покрыл эти меланхолические реплики.
Мужчины уставили на неё глаза.
— Ха-ха-ха! — заливалась она, — мистер Кудри, вы ведь знаете стенографию. Отсюда и выход.
— Как так? — прошёлся платком по лысине Кудри.
— Невооружённым глазом можно установить, что перед нами — проблема закрытия газеты! Могу ли я говорить и рассчитывать на внимание, так как я до некоторой степени член семьи нашего «Нью-Таймса»? — с внезапной строгостью спросила стенографистка.
Мужчины отвесили вдумчиво-кокетливые поклоны.
— Так слушайте мой план. Мы все переутомились на однообразной работе. У нас развилась односторонность, а в такую жару мы не сдвинемся с места, если ничего нового не внесём в наши привычки.
— Короче! — желчно вставил Кудри…
— Нам нужны деньги, нам нужны сенсанции, нам нужен тираж и… стенографистка. Каждому из нас надоело своё дело… мы поменяемся ролями — только! Всё дело в свежести… Мистер Ковбоев — редактор. Реджи Хоммсворд — информация, вы, Кудри, — ответственный стенографист при редакторе, а я… буду играть на бирже вместо Реджи против Генри Пильмса.
— Вы!? — раздались три изумлённых голоса.
— Да, я, — поправила причёску Ирена.
— Гм!.. — крякнул Кудри и обвёл глазами комнату. Пощупал карандаши, рассыпанные по столу, и ещё раз крякнул.
— Я, собственно… — глядя на редакторское кресло, вставил словечко Ковбоев…
— Согласен! — беря блокнот и отзывая Ирену к окну, вздохнул Хоммсворд.
— Кудри… Я, того, могу принять дела хоть сейчас, — потупясь и краснея, обратился к тому русский.
Кудри невозмутимо встал и повесил трубку телефона, тем самым соединяя внешний мир с редакторским кабинетом.
Звонок немедленно затрещал.
— Алло! Кого? Редактора? Сию минуту! Мистер Ковбоев, вас спрашивают…
3. Американский буржуазный быт
Генри Пильмс — американец, потому что страстно играет на бирже. Генри Пильмс — не американец, потому что в его челюстях ни единого золотого зуба. Генри — любит спорт и не любит консервированного искусства, т. е. граммофона и кинематографа. Генри — читает в подлиннике Мопассана и в то же время член Армии Спасения. Генри — унаследовал от отца белокурые волосы и полтора миллиона долларов… Как человек, стоящий полтора миллиона долларов, Генри завёл обычай по утрам, умываясь, вести разговор со слугой, всегда один и тот же.
— Сколько мне сейчас лет, Джошуа? — спрашивает он.
— Двадцать шесть, сэр, — невозмутимо отвечает лакей.
— Как вы думаете, Джошуа, скольких лет я умру?
— Полагаю, сэр, что в шестьдесят лет это будет вполне своевременно.
— Так! А буду ли я президентом?
— Я с удовольствием подам свой голос за вас, сэр, — подавая Генри полотенце, отвечает Джошуа.
4. Как примерный сын с похвальным терпеньем 32 года ждал смерти папаши
Так. Ещё об одном герое. Ирландце. Говоря о таковом, нужен известный декорум. Обычно не меньше Дублина. Ограничимся тем, что есть на самом деле.
Пакки О'Пакки, тридцатидвухлетний меланхолик, вернувшись с одного городского участка, где он оставил папашу на глубине 8 футов под землёю, обнаружил то, что он вообще давно предполагал, а именно: фирма «Пакки О'Пакки Старший. Лимерик. — Рыболовные крючки» — его собственность, которая могла навек пришить его к Ирландии.
Подавленный такими соображениями, Пакки завалился спать.
Через двадцать часов, открыв глаза, он был уже наполнен массой посторонних идей. Всё объяснялось просто… Пакки денег зарабатывать не умел и не хотел. Он был только хорошо образован. С шестнадцати лет он начал получать от отца десять шиллингов в неделю на расходы. Шестнадцать лет такого режима закрыли все горизонты для Пакки и сделали из него меланхолика.
Пакки решил действовать. Прямо с постели он подбежал к телефону и позвонил нотариусу, прося его быть через 40 минут. Одеваясь и за завтраком он выказал необыкновенную прыть. Дожевывая последний кусок, Пакки получил доклад о приходе нотариуса.
Через три с половиной часа Пакки О'Пакки переехал в гостиницу, увозя из своего дома, кроме костюмов и несессера, несколько книг да карточку кузины Анжелики, в которую был влюблён с четырнадцати лет.
А по прошествии 8 дней с момента, когда глава фирмы «Пакки О'Пакки, рыболовные крючки» успокоился за кладбищенской оградой, Пакки О'Пакки (Младший, с карточкой кузины Анжелики) — в конторе нотариуса расписался в переводе всего своего владения, состоящего из фабрики, дома и наличных сумм, оставленных папашей, в портативный капитал в 41000 фунтов стерлингов. С первым пароходом, а это было в марте 1924 года, Пакки О'Пакки Младший и, собственно говоря, не младший, а просто единственный, выехал в Америку.
5. Звуковые эффекты и инженер Луиджи Фамли-Дука
— Бряк!!
— Шлёп!
— Дзык!
Поочерёдно, персонально — инженер Луиджи Фамли-Дука, его портфель и трубка чертежей слетели с восьмиступенчатой лестницы на плитки вестибюльного пола.
— Молодец, Себастьен! — раздался голос полковника, и стеклянная дверь наверху величественно захлопнулась.
Дука ощупал свои телеса, сокрушённо покачал головой при виде раскоканного пенсне, подобрал свой многострадальный портфель и чертежи и сочно, обстоятельно, в популярных и общедоступных выражениях, выругался по адресу полковника Д'Ивронь, столь категорически положившего конец его посещениям…
