Урсула Ле Гуин - Обездоленный (Обделённые)
Его спасли глаза. То, что они упорно воспринимали и сообщали ему, вывело его из состояния всепоглощающего ужаса. Потому что на экране теперь было видно нечто странное: большая, бледная каменная равнина. Это была пустыня, так она выглядела с гор над Большой Долиной. Как он попал обратно в Большую Долину? Он пытался объяснить себе, что он — в воздушном корабле. Нет, в космическом корабле. Край равнины сверкнул ярко, как свет на воде, свет за дальним морем. В этих пустынях нет воды. Так что же он тогда видит? Каменная равнина была уже не плоской, а вогнутой, как огромная чаша, полная солнечного света. Пока он изумленно смотрел, чаша стала мельче, свет стал выплескиваться из нее. Вдруг по ней прошла линия, абстрактная, геометрическая, идеальное сечение окружности. За пределами этой дуги все было черно. Эта чернота превращала всю картину в негатив. Реальная, каменная ее часть уже не была вогнутой и полной света, она отражала, отталкивала свет. Это была уже не равнина и не чаша, а сфера, шар из белого камня, падавший во тьму, уносившийся вдаль. Это была его планета.
— Я не понимаю, — сказал он вслух.
Кто-то ему ответил. Некоторое время он не мог понять, что человек, стоящий у его кресла, обращается к нему, отвечает ему, потому что он больше не понимал, что такое ответ. Он четко сознавал только одно — свою полную изоляцию. Его планета ушла у него из-под ног, и он остался один.
Он всегда боялся, что это случится, сильнее, чем когда-либо боялся смерти. Умереть — значит потерять себя и соединиться с остальными. Он сохранил себя и потерял остальных.
Наконец, он смог поднять взгляд на человека, стоявшего возле него. Конечно, он был ему незнаком. С этого момента будут одни лишь незнакомые. Человек говорил на чужом языке: по-иотийски. Слова имели смысл. Все мелкие детали имели смысл; только целое б ыло лишено смысла. Человек говорил что-то о ремнях, которые удерживали его в кресле. Он начал возиться с ними. Кресло резко выпрямилось, и он чуть не выпал из него, потому что у него кружилась голова, и не удавалось удерживать равновесие. Тот человек все спрашивал, не ранен ли он. О ком он? «Он уверен, что он не ранен?» — на иотийском языке вежливая форма прямого обращения — в третьем лице. Человек имел в виду его самого. Пассажир не знал, почему он должен быть ранен; тот человек все время говорил что-то о брошенных камнях. «Но этот камень никогда не попадет в нас», — подумал пассажир. Он снова взглянул на экран, ища камень, белый камень, падающий вниз, во тьму, но изображение исчезло.
— Я здоров, — ответил он наконец, наугад.
Это не успокоило того человека.
— Пожалуйста, пойдемте со мной. Я — доктор.
— Я здоров.
— Пожалуйста, пойдемте со мной, доктор Шевек!
— Вы — доктор, — сказал Шевек, помолчав. — Я — нет. Меня называют Шевек.
Доктор, низкорослый, светлокожий, безволосый, встревоженно сморщился.
— Вам следовало бы быть у себя в каюте, сударь… опасность инфекции… вам нельзя было контактировать ни с кем, кроме меня, я две недели проходил дезинфекцию — и все зря, будь он проклят, этот капитан! Пожалуйста, пройдите со мной, сударь. Спросят-то с меня…
Шевек заметил, что человечек расстроен. Он не ощущал ни сожаления, ни сочувствия; но даже в том абсолютном одиночестве, в котором он находился, продолжал действовать один-единственный закон, тот единственный закон, который он когда-то признавал. Он сказал: «Хорошо» — и встал.
У него все еще кружилась голова и болело правое плечо. Он понимал, что корабль движется, но ощущения движения не было; была только мертвая тишина, полная, абсолютная тишина, начинавшаяся сразу же за стенами. По безмолвным металлическим коридорам доктор провел его в комнату.
Комната была очень маленькая, с голыми стенами в сварных швах. Шевеку она была очень омерзительна, потому что напоминала место, о котором он не хотел помнить. Он остановился в дверях. но доктор настаивал и упрашивал, и он вошел.
Он сел на кровать, похожую на полку, равнодушно глядя на доктора; ему хотелось спать, голова все еще немного кружилась. Он понимал, что должен бы чувствовать любопытство: ведь этот человек — первый уррасти, которого ему довелось увидеть. Но он слишком устал. Ему хотелось откинуться назад и тут же заснуть.
Всю предыдущую ночь он не спал, разбирая свои бумаги. Три дня назад он проводил Таквер с детьми в Мир-и-Изобилие и с тех пор все время был занят, то бегал в радиобашню для последних переговоров с Уррасом, то обсуждал планы и возможности с Бедапом и остальными. И все эти, заполненные спешкой, дни у него было такое чувство, что не он управляет своими действиями, а они — им. Он был в руках других. Его собственная воля бездействовала. Ей и не нужно было действовать. Ведь это его собственная воля положила начало всему этому, она создала эту минуту и эти стены, которые его окружают сейчас. Давно ли? Годы назад. Пять лет назад, в безмолвии ночи в Чакаре, в горах, когда он сказал Таквер: «Я поеду в Аббенай и разрушу стены». И даже до этого; в Пыли, в годы Голода, в годы отчаяния, когда он дал себе слово отныне всегда поступать только по своему собственному свободному выбору. Это-то обещание и привело его сюда — в этот миг, лишенный времени, в это место, лишенное земли, в эту маленькую комнатку, в эту тюрьму.
Доктор кончил осматривать его ушибленное плечо (Шевек не мог понять, откуда взялся этот ушиб: он был слишком взвинчен и слишком спешил, чтобы воспринимать происходившее на посадочной площадке, и даже не почувствовал, что в него попал камень) и повернулся к Шевеку; в руках у него был шприц.
— Мне не нужно это, — сказал Шевек. Он говорил по-иотийски медленно и, как он понял по радиопереговорам, с плохим произношением, но грамматически довольно правильно; ему было труднее понимать, чем говорить.
— Это противокоревая прививка, — сказал доктор с профессиональной глухотой.
— Нет, — сказал Шевек.
Доктор на секунду прикусил губу и спросил:
— Вы знаете, что такое корь, сударь?
— Нет.
— Болезнь. Заразная. У взрослых часто протекает тяжело. У вас на Анарресе ее нет; когда планета заселялась, меры профилактики не допустили ее туда. На Уррасе она широко распространена. Она может вас убить. Так же, как и десяток других распространенных здесь вирусных инфекций. У вас нет иммунитета. Вы левша, сударь?
Шевек машинально кивнул. С ловкостью фокусника доктор вонзил иглу в его правую руку. Шевек молча стерпел и эту инъекцию, и многие другие. Он не имел права ни на подозрения, ни на возражения. Он сам отдал себя в руки этим людям; он сам отказался от своего неотъемлемого права решать самому. Оно ушло от него, покинуло его вместе с его миром, миром Обещания, бесплодным камнем.
Доктор снова заговорил, но он его не слушал.
Уже много часов или дней он существовал в пустоте, в безжизненном и горестном вакууме без прошлого и будущего. Эти стены сдавили его. За ними стояла мертвая тишина. Плечи и ягодицы у него болели от уколов; у него был жар, который так и не стал достаточно сильным для бреда, но удерживал его где-то на границе между здравым рассудком и безумием, на ничьей земле. Время не шло. Времени не существовало. Временем был он и только он. Он был той рекой, той стрелой, тем камнем. Но он двигался. Брошенный камень неподвижно завис в средней точке. Не было ни дня, ни ночи. Иногда доктор выключал свет или включал его. В стену у кровати были вделаны часы; их стрелка бессмысленно двигалась по циферблату от одной из двадцати цифр к другой.
Он проснулся после долгого, глубокого сна и, так как лежал лицом к часам, стал сонно рассматривать их. Их стрелка стояла чуть дальше цифры 15. Если часы на циферблате отсчитывались от полуночи, как на 24-часовых анарресских часах, это должно было означать середину второй половины дня. Но как может быть «вторая половина дня» в пространстве между двумя мирами? Ну, в конце концов, у них на корабле, наверно, свое время. То, что он сумел все это сообразить, безмерно ободрило его. Он сел — и голова у него не закружилась. Он встал с постели и проверил, может ли держать равновесие: получалось неплохо, хотя у него было ощущение, что он не совсем твердо стоит на полу. Притяжение на корабле, как видно, было довольно слабым. Это ощущение было ему не очень приятно: ему была нужна устойчивость, надежность, прочная реальность. В поисках таковых он начал методически обследовать комнатку.
Голые стены были полны сюрпризов, которые обнаруживались, стоило лишь прикоснуться к панели: умывальник, унитаз, зеркало, письменный стол, стул, стенной шкаф, полки. Было там несколько совершенно загадочных электрических штучек, соединенных с умывальником, и, когда он отпускал кран, вода не отключалась, а так и лилась, пока не закрутишь кран — верный признак, подумал Шевек, либо очень большого доверия к человеческой натуре, либо очень большого количества горячей воды. Предположив последнее, он вымылся весь, целиком, и, не найдя полотенца, обсушился при помощи одной из загадочных штучек, из которой выходила приятно щекочущая струя теплого воздуха. Своей собственной одежды он не нашел и надел ту, что обнаружил на себе проснувшись: свободные завязывающиеся штаны и бесформенную блузу; и то, и другое — желтое в мелкий синий горошек. Он посмотрел в зеркало и решил, что это ему не идет. Неужели на Уррасе так одеваются? Он тщетно искал расческу и, не найдя, удовлетворился тем, что отбросил волосы назад и заплел их в косу. Приведя себя таким образом в порядок, он хотел выйти из комнаты.
