Андрей Столяров - Изгнание беса (сборник)
Может быть, этот оскал и заставляет людей слушать ее. А может быть, их задевает напористость, с которой она теперь объясняется: звенящий голос, пугающая непреклонность во взгляде. Человек, выросший в советское время, привык слушать команду. Это у него в крови, это пока не выветрить никакой демократией. Однако, скорее всего, именно здесь проявляется в Жанне то необыкновенное качество, которое профессор Аверин назовет «прикосновением Иисуса». Когда человек, даже неподготовленный, вдруг с поразительной ясностью ощущает в себе нечто новое, нечто такое, чего ранее в нем просто не было, и, на мгновение вырванный из обыденности, совершает поступки, на которые при иных условиях не отважился бы. Видимо, «прикосновение Иисуса» свойственно любому пророку. И уже нельзя сказать, что работа Жанны в этом районе совершенно бесплодна. Вопреки равнодушию, она собирает довольно значительное количество голосов, с очевидностью больше, чем все другие ее коллеги. Успехи ее на этом поприще несомненны. И даже одышливый руководитель, которому уже давно все равно, вынужден вяло отметить «серьезные результаты, достигнутые нашим товарищем», – оборот, сохранившийся в рабочих протоколах организации и канцеляризмом своим будто вынутый прямо из эпохи застоя.
Однако эта вынужденная похвала не может доставить Жанне особой радости. Блуждание в мокрети новостроек выматывает ее окончательно. Силы у нее иссякают, она близка к отчаянию (это, кстати, еще не раз будет в ее бурной жизни), и клубная обстановка собрания: в жалком зальчике, со сдвинутыми в беспорядке стульями, с пыльным оборванным занавесом, подвязанным бельевой веревкой, с паутиной и разлапистыми трещинами на потолке, угнетает, запутывает и приводит в уныние. Слишком уж очевидно окружающее ее убожество. Разве на это она надеялась, когда оставляла Гоги? Не допущен ли здесь просчет, не принято ли желаемое за действительное? Может быть, неверен сам путь, выбранный с излишней поспешностью. С тоской обозревает она события последних месяцев: отъезд из родного города, торговля фруктами на Павелецком вокзале. Мысли ее смятенны, и чем больше в тиши клубного зальчика обдумывает она свое положение, тем отчетливее понимает, что ни на шаг не приблизилась к намеченной цели. Сейчас она, вероятно, даже дальше от нее, чем раньше. Простая истина открывается перед ней в эти минуты: необычная цель требует необычных путей достижения. Если хочешь подняться, скажем, на пятый этаж, то необязателен лифт, можно шагом преодолеть лестничные пролеты. Но вот если требуется попасть в некие разреженные выси, то бессмысленно искать лестницу, ведущую вверх, лестницы в заоблачные высоты просто не существует, есть иная возможность набрать мгновенную высоту. Надо лишь знать, как именно осуществляется подобное вознесение. И тогда, казалось бы, непреодолимые трудности сведутся к технически простой операции: покупке билета на самолет.
Это изумительное открытие, сделанное поздним холодным вечером 29 октября (вероятно, одна из дат, относящихся к более-менее достоверным в биографии Жанны) – отразится в дальнейшем на всем ее внешне, быть может, непредсказуемом поведении, подтолкнет к тем решениям, которые лежат как бы вне пределов ума, и поможет найти выход в самых критических ситуациях. Потому что теперь она будет твердо знать: путь наверх лежит вне тусклых пролетов. Вершин достигает не тот, кто по-черепашьи продвигается шаг за шагом, а лишь тот, кто, презрев кропотливость лестниц, возносится на сияющих крыльях. Вот, значит, как устроены сферы небесные. Значит, не зря потратила она целый месяц на блуждания по новостройкам. Ради такого прозрения стоило месить глину на пустырях. Жанна, видимо, вся дрожит от внезапной догадки. Однако феноменальные результаты ее озарения скажутся значительно позже, а пока разрушительное отчаяние щиплет ей веки, усилия последних недель кажутся совершенно напрасными, жизнь пуста, просвета впереди не предвидится. И когда после затянувшегося собрания возвращается она к себе в мрачный Кортаков переулок, настроение у нее отвратительное, и под сердцем, как опухоль, накапливается плотный холод. Творожистые струи снега текут в воздухе, сонно и равнодушно проглядывают сквозь них окна вечерних зданий, фырчат проезжающие машины, и никому нет дела до девушки, бредущей по тротуару сквозь хлюпающую безнадежность.
В довершении ко всему она простужается. Видимо, сказываются блуждания в легоньких сапогах по осенним лужам. И хотя врач, вызванный на другое утро, не выказывает особой тревоги: простуда, моя дорогая, посидите недельку дома, – температура у нее все же подскакивает до тридцати девяти, нос дико заложен, а в груди вместо холода дышит теперь раскаленная печка. Подозрительные писклявые хрипы вылетают из горла. Жанна начинает бояться, что у нее – воспаление легких. И – единственный случай, когда проявлена ею определенная слабость – вечером она дозванивается из квартиры домой и говорит матери, что вернется в ближайшее время. Больше всего ее угнетает полное одиночество. Близких друзей у нее в Москве нет, приятельских отношений она ни с кем не заводит. Никто даже не подозревает, что она заболела. Хозяйка квартиры, которая могла бы помочь, уехала к дочери. Жар, загробная неподвижность, черные стекла окон, выходящих во двор. Четыре мучительных дня проводит Жанна в тишине старого дома: жует что-то из холодильника, вяло смотрит новости по телевизору. Мы не знаем, о чем она думает в это тягучее время. Думает, вероятно, о своих неудачах, решает, скорее всего, как ей жить дальше. Эти четыре дня всегда будут пищей для самых фантастических домыслов. Что-то очень значительное за это время несомненно произошло. Что-то, видимо, проросло из лихорадки ночных часов. Потому что когда в начале следующей недели ей звонят с работы и приглашают на встречу с каким-то политическим функционером, она уже снова похожа на прежнюю Жанну. Ни о каком отъезде домой больше нет речи. Она полна сил, энергии, даже злости и, пусть без особого энтузиазма, но обещает быть в клубе в нужное время.
Ей не слишком хочется тащиться на это мероприятие. На одной подобной встрече с членом Координационного комитета она уже как-то присутствовала и не услышала от него ничего, кроме разжижающей болтовни о благе России. Вероятно, и здесь ее ждет то же самое. Но тем, видимо, и отличаются избранные от званых: там, где человек, пропитанный заурядностью, видит лишь очередную политинформацию на тему близких побед, тот, кто чувствует предназначение, впитывает всем слухом громовой голос судьбы и по мелочам, которых другие просто не замечают, будто по божественной книге, читает волнующую предопределенность. Жанна к этому времени уже совсем выздоровела, и потому когда она видит нервного, точно из скрученных мышц, но одновременно очень сдержанного человека в классическом костюме-тройке, при галстуке, с манжетами, высовывающимися из рукавов, высокомерно роняющего в зал банальные истины, то, настроившаяся уже на терпеливую дремоту в заднем ряду, вдруг выпрямляется, словно пронзенная электричеством, и глядит через все пространство на освещенную софитами сцену. Она почти ничего не воспринимает из его речи, да и нечего воспринимать: действительно банальные истины, но когда выступление под жиденькие аплодисменты заканчивается и когда человек из скрученных мышц, не дожидаясь вопросов, встает, показывая, что у него больше нет времени, она через стенку мальчиков, жаждущих, чтобы на них обратили внимание, проталкивается к этому человеку (фамилия его Кармазанов), берет его за рукав, теребит, слегка тянет и говорит, что у нее есть к нему личное дело и что она просит уделить для отдельного разговора хотя бы десять минут.
Кармазанов, вежливо улыбаясь, колеблется. Ему не слишком хочется застревать в этом окраинном клубе, вникать в просьбы, которые он все равно выполнять не станет, выслушивать жалобы, лично ему нисколько не интересные. С другой стороны, он выступает здесь как представитель центрального руководства, и ему неудобно отказывать лучшему, по словам председателя, местному агитатору. Хороших работников на местах следует поощрять. Поэтому он принимает половинчатое решение. Он говорит, что на девять часов у него назначена чрезвычайно важная встреча, задерживаться нельзя, но они с Жанной могут поговорить в машине. Если это вас устраивает, роняет он, надеясь, что сесть с ним в машину девушка не отважится. Однако Жанна, разумеется, на все согласна. Вместе они выходят под мокрый снег, выбеливающий мостовую. Кармазанов отпирает старенькие зеленые «жигули». На лице его – равнодушие, которое он уже не считает нужным скрывать. Следует сухое предупреждение: У вас будет только двадцать минут. Жанна в тон ему также сдержанно и сухо кивает. Молча втискивается она на кожаное сиденье и пристегивает ремень. Хлопает дверца, хрюкает включенное зажигание. Более никогда Жанна не переступит порог клуба на Долгопрудной улице. Судьба есть судьба, и здесь недопустимы оглядки на прошлое. Только вперед может двигаться тот, кто подхвачен ветром предназначения. Вперед, беззвучно говорит Жанна. Машина срывается с места и уносится по темному Дмитровскому шоссе.
