Саймон Кларк - Чужак
— Прекратите! — завопил я. — Отпустите ее!
К этому времени горка из кирпичей поднялась примерно на фут и занимала добрую половину площади двери. Давление было огромное.
Финч стоял между охранниками и смотрел на дочь. Взглянув на него, я почувствовал, как меня кольнуло прямо в сердце.
— Отпустите ее. Вы не понимаете, что делаете! — кричал я в лица людям, аккуратно опускавшим трехфунтовые кирпичи на постепенно проседавшую дверь, которую не без труда удерживали двое парней.
Но, конечно, горожане понимали, что делают. Они жаждали возмездия и получили его сполна. Целую груду. И они упивались этим. Добрые обитатели Салливана брали кирпичи, выходили на сцену. Клали груз на женщину, изнемогавшую под невыносимой тяжестью. И они делали это с желанием.
Ее лицо потемнело от нехватки кислорода, исказилось непроизвольным сокращением мышц. Руки и ноги бились о стол с такой силой, что палачам пришлось навалиться на них, чтобы прижать к «эшафоту».
Внезапно я вырвался из толпы. Один из стоявших в оцеплении полицейских попытался схватить меня, но получил такой удар, что полетел на землю. Тогда на меня прыгнул другой. Я приготовился встретить его хорошим ударом, но увидел баллончик, из которого вырвалась струйка перечного спрея.
Как будто два раскаленных шипа вонзились мне в глаза, и я упал, давясь собственным дыханием, ослепленный, беспомощный. Кто-то бесцеремонно завел мои руки за спину. Запястья стиснули стальные кольца. Проклятие. Глаза жгло так, что мне хотелось вырвать их, выскрести глазницы ногтями, но и это было невозможно со скованными за спиной руками.
Меня схватили, подняли, бросили на сцену.
Я стоял, задыхающийся, слепой, безрукий, бессильный.
— Линн! Линн, я не вижу тебя!
Сквозь гул толпы до меня донесся ее слабый голос.
— Грег, я здесь. Помоги мне.
Должно быть, огромный вес кирпичей уже ломал кости, сдавливал легкие и сердце. Но я услышал крик и начал, как идиот, метаться по сцене, пытаясь найти ее, спотыкаясь, ничего не видя.
— Грег, Пожалуйста, помоги мне. Я…
И тут я услышал, как что-то треснуло. Глухо, но при этом пугающе громко.
— Грег… пожалуйста… мне так больно… я не могу больше… — Громкий хруст. По-настоящему громкий. Как будто не выдержало что-то хрупкое, тонкое и нежное.
— ГРЕГ!
Этот последний крик громом взорвался в моей голове. Я остановился на колени и склонил голову.
Меня всего трясло.
Я знал, что Линн умерла. Добрые жители Салливана вкусили сладость правосудия.
13
Настала моя очередь. На грудь давило так, что я уже не мог дышать. Сердце сдавало, но еще продолжало гнать темную кровь, вытекающую из лопнувших артерий. И только тогда, когда ребра не выдержали и подались, хрустя, как ломающиеся сухие палочки, я вырвался из сна.
Вырвался весь влажный от пота, с колотящимся сердцем и сухим, как старый лист, языком. Но почему постель стала такой жесткой? Я протянул руку, ища одеяло, и наткнулся на деревянную стенку.
На деревянную стенку гроба.
Тебя похоронили заживо, Валдива. Милые, вежливые, улыбающиеся мужчины и женщины Салливана, хозяева больших каменных домов и плавательных бассейнов, вырубили тебя, сунули в гроб и забросали сверху шестью футами земли. Они желали избавиться от тебя, Валдива. И скоро ты задохнешься этим спертым, отработанным воздухом в этом узком деревянном ящике.
Хватив воздух раскрытым ртом, я толкнул невидимую в темноте крышку гроба.
Бедный Валдива. Приятель, ты же ударяешь в пустоту. Я повернул голову и наткнулся лбом на бутылку. Сел, и земля качнулась подо мной.
Боже. Виски лилось как вода. Куда подевались градусы? Вот дерьмо… Во рту было так, словно последние двадцать четыре часа я только и делал, что облизывал дохлую крысу.
Мир снова качнулся. Потом медленно повернулся, но приписывать этот чудный эффект любезному влиянию алкоголя не приходилось. Теперь я помню: я сделал, наконец, то, что замышлял уже давно — взял лодку и переплыл озеро.
Даже накачавшись виски, я сообразил, что не стоит предпринимать такое путешествие средь бела дня. Дождавшись самого глухого часа, я отвязал одну из лодок, запустил электромотор, мягкий рокот которого напоминал урчание сытой кошки, и тайком переправился на другой берег, рассчитывая вернуться к рассвету. Никто ничего не узнает. Конечно, жаль, что из моторки я так и не выбрался. Прилег на дощатый настил, да так и уснул замертво, проспав бог знает сколько часов.
Я уснул впервые после того, как эти улыбающиеся ублюдки убили Линн. Неужто весь наш городишко спятил? Это случилось два дня назад. Отделав меня, они прикончили Линн; ее грудная клетка просто не выдержала груза кирпичей и проломилась. Потом добрые жители Салливана убрали все следы казни… нет, не казни, они убили женщину из чистой мстительности, только потому, что ее отец приютил кучку беженцев.
Следующий после убийства день прошел как во сне. Все казалось нереальным. Даже мой домик, куда меня привезли, превратился в некое странное место, где все: углы, измерения, расстояния, — было каким-то непривычным. Кухня стала больше. Лестница — длиннее и круче, так что подъем по ней превратился в восхождение на горный пик. Стены, коврики, шторы — все полиняло, обесцветилось. Возможно, таковы были последствия воздействия той химической смеси, которой прыснул мне в глаза (вероятно, испытав при этом садистское удовольствие) один из полицейских. В общем, дело было не только в шоке, вызванном смертью Линн, но и в том, что за этим последовало.
А последовало вот что.
Как я уже сказал, в Саду Мира, где убили Линн, все было вычищено и убрано. Я пошел туда, как только боль в глазах немного ослабла. И этими самыми глазами, горевшими, как пара раскаленных камней, увидел, что кирпичей уже нет, как нет и стола, на котором лежала Линн. Сцену украшали горшочки с цветами. В воздухе стоял запах какой-то дезинфицирующей дряни. Должно быть, ее лили щедро, не жалея, целыми галлонами.
И вот что еще: никто не хотел говорить о случившемся. Никто.
Даже когда я завел речь об этом в присутствии Бена, он тут же сменил тему. Стоило мне упомянуть о Линн, как он повторял:
— Забудь, Грег. Давай оставим эту тему.
Меня бы уже не удивило, если бы Совещание выступило с еще одним предупреждением, запрещающим не только произносить имя Линн, но и вообще затрагивать тему ее убийства в какой бы то ни было форме.
Но и на этом дело не кончилось. Не скажу, что горожане намеренно и явно игнорировали меня, но встречаться со мной взглядом избегали. Когда я проходил мимо, они вдруг начинали смотреть на часы или разглядывать какое-нибудь дерево. Любой предлог был хорош, лишь бы не замечать Грега Валдиву. А уж если по какой-то причине им приходилось разговаривать со мной, то делалось это с такой холодной вежливостью, словно я — а не они! — совершил нечто постыдное. Вот ублюдки! Ведь это они убили Линн. Не я. Но обращались со мной так, как тогда, когда я делал за них грязную работу, зарубая топором забредшего в город чужака.
Даже когда я снова начал развозить дрова, люди, завидев мой грузовик, спешили укрыться в доме. На одной улице мальчишки закидали мой пикап тухлыми яйцами. Не самое худшее преступление века, но когда я вылез из кабины, чтобы соскрести с ветрового стекла не поддававшиеся дворникам следы желтков, их родители повернулись ко мне спиной. Не надо быть знатоком языка тела, чтобы понять — взрослые поощряли этих милых, благовоспитанных детишек, швырявших эти чертовы яйца.
Так что несколько последующих часов я перемещался как бы в вакууме. Жестокость в отношении женщины, которую они заставили спать со мной, потрясла меня. Потрясла настолько, что все вдруг предстало передо мной в странно искаженном виде — деревья, дома, магазины. Наверное, это был посттравматический синдром.
Я даже потерял ощущение вкуса и запаха. Еще один верный признак шока. Не помогало и то, что люди воспринимали меня как прокаженного. Где бы я ни появлялся, вокруг меня сразу образовывалась пустота.
Хотите посмотреть, как быстро может опустеть закусочная? Тогда представьте, что я вхожу в зал. Все делалось очень вежливо. Никто ничего не говорил, просто посетители незаметно выскальзывали за дверь. Оставалась только официантка с фальшивой, точно приклеенной улыбкой, радушной и теплой, как кусок льда.
Не удивительно, что я решил убраться.
Сначала я попытался найти убежище в виски.
Когда это не сработало, я взял лодку. Не пора ли совершить романтическую полуночную поездку?
Так меня занесло в старый добрый город-призрак, Льюис.
Я сидел в лодке, в полной темноте, понемногу приходя в себя. На это потребовалось некоторое время. Тишина. Никаких звуков. Только ласковый плеск волн, набегающих на паромный причал, где я привязал моторку.
Конечно, я не помнил, как ее привязывал. Виски оказалось куда сильнее, чем представлялось мне, когда я его пил. Прошло минут десять, прежде чем глаза приспособились к суровой реальности, сменившей кошмар забытья. Вот пустая бутылка, скатившаяся на дно лодки. Вот расстеленный на сидении пиджак. Взгляд прополз по бледной ленточке каната, поднялся по бетонным ступенькам к стене пристани.
