Владимир Дрыжак - Кесарево сечение
– Неужели два месяца? – усомнился я.
– Ну! Ухожу – сидит. Прихожу – сидит. Работать не давал – все время нахваливал.
– Может закончим выворачивание душ наизнанку, – сухо предложил Сюняев. – Что там в следующем пункте? Промывание мозгов?
– Оно самое, – Гиря нахмурился. – Пункт третий, Глеб. Это важный пункт. Слушай старательно. Наше учреждение, я имею в виду сектор, а не весь ГУК, есть орган сугубо административный и сугубо официальный. И не напрасно. Более того, я, например, в некоторых случаях, могу не подчиниться решению Коллегии, а начальники из всех прочих секторов этого права не имеют. Почему? Потому что под моим началом работают представители. Чего? Неизвестно чего! А я тебе скажу, чего. Человечества, как такового, и никак не меньше. Лично я на том стою, и стоять буду. Но сами-то мы – обычные люди с всякими слабостями и страстишками. А, Валерий Алексеевич, со страстишками?
– А как же, Петр Янович, обязательно со страстишками! – в тон ему ответил Сюняев.
– Наш статус, Глеб, особый потому, что именно мы, в силу специфики выполняемой работы, переводим всевозможные человеческие слабости, страстишки, мелкие грешки и глупости из сферы человеческих отношений в сферу отношений сугубо административно-правовых. Да, здесь, на Земле, тоже есть юридические органы, которые занимаются тем же самым. Но! – Гиря поднял указательный палец. – Здесь, на Земле, мораль устоялась, равно как и нравственность. Потому что действует века в более или менее одинаковых условиях, и непрерывно совершенствуется. В космосе морали нет. Слишком резко отличаются условия. Возникают ситуации, когда неизбежно приходится делать противоестественный выбор. Например, бросить раненого и спасать десять беременных…
– А-а, вон ты о чем? – многозначительно протянул Сюняев, – а я думал…
– Индюк думал… Не слушай его, Глеб, он хочет опять все превратить в кашу, и поместить в твою голову…
– С чего ты взял? – возмутился Валерий Алексеевич.
– Сиди тихо, и не встревай! Потом тебе дадим слово специально… Я, Глеб, могу рассказать о таких случаях, что у тебя волосы на голове встанут дыбом. Вон, Сюняев не даст соврать: два мужика съели третьего, потому что кислорода было в обрез, и воды ни грамма, а предстояло добраться до места и починить трубопровод, по которому вода закачивалась в кислородно-генераторный контур марсианской станции, от которого питалась целая деревня. Воды было море, но, понимашь, она не текла – вентиль где-то на трассе заморозило… И знаешь, какие вопросы мы решали? А вот какие. Первый вопрос: какой осел придумал этот вентиль? И другой: этого мужика съели с его согласия, или без? При том, что свидетелей не было – один из оставшихся после ремонта покончил жизнь самоубийством. А второй не мог, потому что должен был вернуться по трассе и убедиться, течет ли эта проклятая вода! Так вот, Сюняев установил достоверно, что они бросали жребий, и договорились, что оставшиеся умрут после ремонта. Чтобы не обидно было, понимаешь? Парни молодые… Романтики хреновы, идиоты!
У меня даже ладони вспотели от этого рассказа.
– Почему же идиоты? – немедленно вмешался Сюняев.
– А ты не знаешь? – холодно поинтересовался Гиря. – Потому что один труп меньше трех – вот поэтому. И пока я сижу в этом крэсле, один будет лучше трех, два – лучше четырех, а ноль будет лучше всех. А вот слезу – там посмотрим… Но все эти страсти, Глеб, я рассказываю тебе не для того, чтобы поразить твое воображение. Ты должен понять, что мы, действуя в космосе и других местах, должны формировать мораль в той ее части, которая еще не изобретена человечеством. В наших руках клеймо, которое мы ставим на человека. И он с этим клеймом будет ходить всю оставшуюся жизнь. Не спеши его ставить. Терпи, пока есть возможность. И потом терпи еще столько, сколько потребуется.
– Ты закончил? – осведомился Сюняев.
– Нет еще. Пункт четвертый.
– А сколько всего?
– Последний.
– Тогда я выйду ненадолго. Но больше на меня не ссылайся. У меня от твоих ссылок муторно на душе.
– Постараюсь.
Сюняев встал и удалился, а Кикнадзе с интересом посматривал на Гирю. Вероятно, он пытался угадать, в чем будет заключаться суть четвертого пункта. Я, впрочем, тоже.
– Надоел он мне, – пожаловался Гиря. – Сидит тут, рожи корчит… Девственник! Он мне на нервы действует!
– Куда действует? – Зураб Шалвович прищурился.
– Тоже хочешь выйти?!
– Да я-то выйду, но ты-то останешься наедине со своим четвертым пунктом.
– Тьфу!.. Глеб, слушай сюда. Пункт такой. Мы работаем в административной структуре, но обязаны оставаться людьми. Ибо только так мы можем защитить человека от суммы всех остальных человеков. Обращаю твое внимание на то, что у каждой административной единицы, будь то экипаж, или просто контора, есть свои интересы. И интересы эти отнюдь не составляются из интересов составляющих личностей, то есть, опять-таки, человеков. И более того, зачастую им противоречат. Открыл этот парадокс Спиридонов, я же придал ему совершенную форму. А именно: как правило, интересы личности и интересы любой формальной общности личностей находятся во взаимном противоречии.
– Прямо-таки во взаимном? – переспросил вернувшийся Сюняев.
– Именно. – Гиря выпучил глаза. – Ты за язык не хватай – он у меня скользкий… То, что я говорю, Глеб, очень важно. Принципиально. Отдельный человек или группа редко осознают свои интересы. Ведомство всегда знает свой интерес, и всегда его отстаивает до конца. Игнорировать его нельзя, но Боже тебя упаси идти на поводу! Главная задача, которую мы должны решать – создать такие условия, при которых ведомство, охраняя свои интересы, вынуждено защищать интересы людей. Ради этого можно совершить любую подлость в отношении любого ведомства, но не в отношении человека. Зашита интересов любой личности всегда имеет приоритет перед защитой интересов коллектива личностей. Этот закон незыблем. Тот, кому удавалось внушить обществу, что это не так, превращал, в конечном итоге, упомянутое общество в стадо скотов. Тогда люди начинали давить себе подобных, оправдывая это некими всеобщими интересами. Если ты можешь защитить интересы личности, не ущемляя интересов других личностей, делай это неуклонно и безоглядно!.. Вопросы есть?
– Есть, – сказал я.
– Плохо. Должно быть все ясно.
– Ясно почти все. Но я хотел бы узнать, что стало с третьим?
– С каким еще третьим?
– Второй покончил самоубийством. А третий?
Сюняев как-то странно мотнул головой, а Гиря… Он сгорбился и уставился в одну точку.
– Зря я, наверное, расказал про это, – пробормотал он. – Ты… не понял.
– Он еще не может, – сказал Кикнадзе тихо. Потом встал, подошел ко мне и заглянул в глаза. – Третий… Он сошел с ума. Не смог… Мальчик мой, ты пока не знаешь, что это такое… Валерий Алексеевич приложил все усилия, чтобы доказать ему его право считаться человеком. Не дай Бог тебе когда-нибудь доказывать что-либо подобное. Но избави тебя Бог когда-либо доказывать противоположное. Ибо это недоказуемо…
– Кстати, – мрачно сообщил Сюняев, – этот человек жив до сих пор, если тебе интересно. У него очень странное психическое расстройство. Он регулярно просит, чтобы его кровь перелили кому-то другому. Утверждает, что это надо делать обязательно, иначе кровь начинает проступать через ладони и он ею мажет все вокруг…
Мне стало не по себе. Я понял, что сунулся в такую сферу, где с моим опытом делать нечего. Надо было просто слушать и мотать на ус. Теперь я знаю, что бывает и так. Но я даже примерно не представляю, что пережили те трое, и что пережил Сюняев, разбираясь с ними… Глупо!
Мне повезло. В этот момент дверь с треском распахнулась, и на пороге появился Эндрю Джонович Карпентер. Эндрю Джонович всегда появлялся неожиданно, с треском, и немедленно занимал своей особой все помещение. Он вел свое происхождение от американских негров, но намешано в нем было столько кровей, что дотошный Сюняев, как мне рассказывали, однажды сбился со счета. Карпентер утверждал, что в его жилах, среди прочих, течет кровь Александра Македонского. А на вопрос, как оная туда попала, отвечал без тени смущения, что кровь эту ему перелили, и он сам видел бирку на бутылке, где черным по белому значилось: "кровь Александра Македонского, стерильно". Отчество Джонович ему присвоил все тот же Сюняев, и оно прилипло, появляясь время от времени в официальных документах. Эндрю Джонович специализировался на эпизодах с криминальной подоплекой, и все время собачился с прокурорскими работниками. "Возиться с бумажками" не любил – почти все отчеты за него писал Штокман, за что оба бывали порицаемы Гирей. Росту в нем было метра два, а из деталей чисто внешних можно отметить улыбку, занимавшую половину лица и открывавшую для обозрения почти все зубы. Надо отметить, что это был человек редкой доброты и большой души, каковая и должна содержаться в телах подобного размера.
