Сергей Николаев - Записки ангела
— Соня, что это с ним? — спросил я, с трудом побарывая страх.
— Ревнует, видно. — Соня улыбнулась и, присев, протянула руку к псу. — Рэмушка, милый, ты что?
Но пес и не думал умалять гнев. Красные зрачки его были выпучены и, как спелые вишни, едва не вываливались из глаз. Черная слюна густыми шмотками летела из пасти и, падая на землю, шипела на ней, словно на раскаленной сковороде. Из шрама под глазом сочилась кровь, и вместе с ней какой-то вонючий газ вырывался, как из серного гейзера. Мне было жутко смотреть на пса, но Сонечка, ничуть не смущаясь, сложила вдвое поводок и, замахнувшись, вскричала гневно:
— Молчать!
И Рэм подчинился, притих, неохотно, правда, но все же перестал лаять, и только слюнявая губа его все поднималась раздраженно, обнажая белые клыки.
— Пошел отсюда! Ну!
Теперь Сонечка сама, кажется, впала в ярость, неожиданную для меня, и, замахнувшись снова, стеганула-таки собаку по широкой холеной спине. Пес сразу сник, утратил воинственность и, поджав обрубок хвоста, нехотя ушел в кусты и залег там. Уходя, он время от времени оборачивался, и, признаюсь, дядюшка, у меня мурашки шли по коже, до чего псиный профиль казался похож на человеческий. А Сонечка после этого еще долго была бледна и побелевшими губами шептала проклятья в адрес собаки. Желая успокоить любимую, я взял ее за руку:
— Не волнуйтесь, милая… Не надо… Давайте лучше погуляем…
— Давайте, — отозвалась Соня.
Мы зашагали по гаревой красной дорожке. Шлак захрустел под нашими подошвами, как шелуха от орехов.
— Какой славный вечер… Не правда ли? — спросил я у Сонечки, стараясь развлечь ее. Но девочка ничего не ответила и даже не обернулась на мои слова. — Да полноте… Хватит сердиться…
— А… Надоели… — дернулась Сонечка, словно бы от озноба.
— Кто надоел? — не понял я.
— Все надоели… — поморщилась милая и почему-то опять обернулась к кустам, вдоль которых мы шли. — Нигде от них нет покоя…
Я снова не понял, о чем она говорит, и тоже посмотрел на кусты. Но ничего там не увидел.
— От кого нет покоя?
Сонечка приоткрыла ротик, желая что-то сказать, но в этот миг белобрысый Рэм выскочил из кустов на аллею метрах в пятидесяти от нас, и Сонечка, проследив за ним взглядом, вдруг стиснула мою руку:
— Костя! — Лицо ее вспыхнуло. — Вы правда любите меня?
— Да… — Я несколько смутился. — Но почему вы так об этом спрашиваете?
— Потому что… — Сонечка опять взглянула вслед убегающему псу. — Не обижайтесь… Потому что… Помните, вы предлагали? Сбежать… Так вот… Я согласна…
Я оторопел. Я ушам своим не верил. Как? Сонечка ли говорит это? Но почему? Что с ней произошло? Отчего она так переменилась? Однако я недолго задавался такими вопросами. А зря. Если бы подумал хорошенько, может, и не наломал бы потом дров, и не оказался здесь, и не писал вам сиих горьких писем. Но молодость, дядюшка, молодость и любовь, они делают человека глупее, чем он есть на самом деле. И я был глупцом в тот миг и, как юнец, задыхаясь от восторга, вдруг увидел — розы расцветают на гаревой дорожке и золотокрылые павлины парят в синем небе над парком…
— Сонечка, милая, — только и сказал, — как счастлив я…
— Я тоже, Костенька, — коснулась она моей щеки. — Сбежимте… Как, помните, в «Метели» Владимир с Марьей Гавриловной сбегали… Придумайте что-нибудь. Я на все согласна…
— Да, Сонечка, конечно, обязательно… Вот маменька с папенькой будут рады… Вы знаете, милая, мне маменька нынче письмо прислала, она там пишет… — хотел я рассказать о матримониальных мечтах моих предков, но Сонечка перебила меня:
— А что, Костя, разве ваши родители тоже в Москве живут?
— Как в Москве? — ничего не понимал я, потому что маменька с папенькой завсегда в деревне жили. — Мои мама с папой в Дерибрюхове живут, деревушка такая в Тамбовской области…
— Да? — Сонечка вдруг притихла и потупила взгляд, а я, глядя на нее, думал, что это с ней и откуда у девочки столь странная информация, я ведь никогда ей такого не говорил…
И так мы стояли на гаревой дорожке, словно бегуны, сошедшие с дистанции, и, наблюдая, как с каждым мигом все больше грустнеет моя милая, я видел: тает мой мираж, вянут алые розы и улетают золотокрылые павлины…
— Что с вами, Сонечка? — пытался я поймать ее взгляд, но он ускользал от меня. — Почему вы так переменились?
— А дядя ваш где живет? — вместо ответа спросила Соня. — Тоже в Дерибрюхове?
— Какой дядя? — еще больше недоумевал я, роясь в памяти, как в дырявом кошельке. — Какой дя…
И тут меня осенило! Дядюшка, милый, вспомнил я вас сначала, а после пришло на память, как врал я недавним утром Антонию Петровичу, о другом, несуществующем дяде, в которого фантазия моя и ложь превратили в то утро вас. Совсем забыл я об этом и, если бы не Сонечка, не вспомнил бы. Но она напомнила, и, поняв все и увидев, как девочка моя расстроилась, узнав правду, я удручен был не на шутку. Я почувствовал себя нищим, с которого содрали краденый костюм, я ощутил себя бродячим актером, кончившим играть роль короля, я представил себя бедным Чарли, проходящим сквозь чужой автомобиль, чтобы слепая девушка приняла его за миллионера. Мне стало стыдно, мне стало горько…
Рэм подбежал к нам, сел напротив и сделался снова похож на большую белую лягушку, глаза выпучил, язык высунул, дышал тяжело. Я видел и не видел его. Я думал о другом. Я думал: неужели для Сонечки так важно, чтобы мой дядюшка был богат и непременно жил в Москве? Ведь если так, то, значит, она не любит меня, и вовсе не я ей нужен, а Москва и та мифическая квартира, которой нет. Ох, грустно-то как… Мне плакать хотелось, дядюшка, плакать и биться головой о дерево, у которого мы стояли. Бедный я, бедный, и ничего-то у меня нет, лишь неизвестно зачем данная мне любовь, лишь дряхлые старики на пенсии, лишь крошечный домишко в Дерибрюхове да еще вы, мой дядюшка, с вашим заржавевшим прокурорским наганом в далеких северных краях… Прощай же, Сонечка, если так, нет у меня того, что тебе нужно, и где взять это, не знаю. Прощай… Я поднял глаза и взглядом, полным горечи, посмотрел на Сонечку.
— Нет у меня дядюшки в Москве… — сказал. — Я его выдумал, чтобы папу вашего обмануть. А вас обманывать не хочу и прямо говорю: нет у меня такого дядюшки, и квартиры нет, и богатства нет тоже. И если это для вас так важно, то, значит, мы расстаться должны, потому что дать этого я вам не могу…
Говоря, я не глядел на Сонечку, невозможно было, слезы — боялся я — брызнут у меня из глаз, и потому взгляд свой я направил на Рэма, сидящего рядом и, белобрысую башку наклонив, слушающего внимательно мои слова, шевелящего мохнатыми бровями, реагирующего на каждую интонацию так живо и четко, словно он понимает людскую речь. Во всяком случае, когда я кончил говорить, он осуждающе покачал головой, почти по-человечьи пренебрежительно сплюнув, встал и, показав мне жирный зад, равнодушно скрылся в кустах.
«Вот сейчас и Сонечка уйдет, — подумал я. — О, горе, горе…» Но, к удивлению моему, Сонечка не ушла, а, подняв на меня полные слез глаза, сказала тихо:
— Как вам не стыдно, Костенька?
— Что? Что? — не сразу уразумел я ее вопрос.
— Как вам не стыдно так думать обо мне? Я не тому опечалилась, что дядюшки у вас нет, а тому, что думала, будто вы обмануть меня способны… Как вам не стыдно, право!
— Ох, простите меня, Сонечка! — возликовал я. — Простите глупого… Как же я вас обмануть могу? Что вы? Да я для вас всю душу наизнанку выверну, все тайны свои выложу. Вы ведь половина моя, а я — ваша… Правда?
— Естественно…
Я вновь взял ее руку, прижал к щеке и, когда Сонечкино тепло начало согревать мою кожу, спросил трепетно:
— Мы уедем, Сонечка?
— Естественно, — снова ответила она.
— Когда?
— Не знаю…
— Давайте завтра, — боялся я упустить момент, — давайте не будем откладывать…
— Давайте. — Сонечка зачем-то взглянула в сторону.
— Где мы встретимся?
— Где хотите…
— У школы, во дворе, на скамейке… — торопился я. — В восемь вечера, вы придете?
— Я же сказала…
Сонечка вновь посмотрела на меня. Глаза ее были прищурены, улыбка Джоконды таилась на устах, ладонь стала мягкой и безвольной. Я все-таки чувствовал: несмотря на слова согласия, ложь кроется в ее улыбке и неестественность — в прищуре глаз. И, ощущая это, я беспокойно искал, чем бы мне притянуть ее, как заставить любить себя. Что мне еще сказать? Что сделать? И тут я вспомнил про крылья… Да! Да! Вот что поразит ее! Вот что выделит меня из толпы! Вот что заставит Сонечку смотреть на меня с обожанием! Чего же я раньше молчал? Я собрался с духом.
— Соня… — Голос мой прозвучал напряженно-серьезно, сурово даже, и девочка, вздрогнув, напружинилась, глаза шире раскрыла и кисть мою сжала.
— Что?
— Я должен открыть вам свою тайну… — промолвил я тоном Фантомаса.
