Сергей Николаев - Записки ангела
— Как мальчик себя чувствует? Выздоравливает?
— Да вроде бы на лад пошел… — Марфа Петровна сплюнула троекратно чрез левое плечо. — Да только вот волнуюсь я… Что-то доктора нет… Вчера был, укол сделал, а нынче нету. А уж ведь полдень…
— Придет, — успокоил я старушку, и мы разошлись.
По улице, по зелененькой, мимо домов стеклоглазых затопал я к школе. Я мысленно прощался с Хлынью, с домами ее покосившимися, деревьями кривобокими. Я думал — чрез пару дней я буду на родине, отчему дому поклонюсь, матушку с батюшкой поцелую, хорошо-то как… Одно только смущало — дороги-то затоплены, как доберусь, но тут про крылья свои вспоминал и думал: в последний раз попользуюсь ими, и хватит, приеду домой, забуду про них, не нужны они мне, хлопотно с ними. С такими вот мыслишками шагал я, и вскоре школа выросла предо мною, блестели аж от возраста столетние венцы. «Прощай, — сказал я ей, — последний раз, наверное, вижу тебя…» Однако не тут-то было. Замок амбарный висел на двери, огромный, как пудовая гиря. Потрогал я его, погоревал да и обратно двинул, в другой конец Хлыни, туда, где наш директор проживал с домочадцами своими. Сквозь весь городок пройти мне надо было, мимо площади центральной, мимо автобусной остановки, откуда в мыслях своих я уже уезжал, мимо Сонечкиного дома, мимо библиотеки, где она работала. И чем ближе подходил я к Сонечкиному терему, тем слышнее становился мне стук моего сердца. Все гулче билось оно, и было, как язык в колоколе — я чувствовал, гудит моя грудь от его ударов, от резонанса любовного. А с трепетом тем сердечным и мысли явились иные. Может, я зря уезжать-то собрался, может, понавыдумывал я все, может, валяется тапочка в болоте, гниет себе потихоньку и никому я не нужен… Как можешь ты уезжать от Сонечки? Она ведь наивная совсем и жизни не знающая, живет себе тихий ангел, книжки читает, с солнцем здоровается.
Она-то разве в чем виновата? И не предашь ли ты ее, если уедешь? Что с ней станется? Как обойдется с ней жизнь? И не будешь ли ты потом винить себя, упрекать в слабодушии? Короче, дядюшка, запутался я снова и не знал, как поступить. И так и эдак выходило, не прав я, и так и эдак выходило, кого-то предавал, и где путь правды лежит, не ведал. Уже и Сонечкин дом миновал я, уже и за угол повернул, уже и библиотеку, где девочка моя работала, увидел, а в мыслях ясности не наступало, и я готов был встать посреди улицы, как бездомная собака, не знающая, куда идти. Но жизнь шла, и все куда-то шли, и я со всеми заодно шагал по улице, и, если посмотреть со стороны, казалось, наверное, что шел я куда-то, а я, мой дядюшка, никуда не шел, я просто двигал ногами, я просто нес свое тело, вот ведь какая штука, и легкого порыва ветра хватило бы, чтоб сбить меня с пути. И он явился, тот порыв, меня аж обдало движением воздуха от открытого окна библиотеки, перед лицом моим распахнулись рамы, и Сонечка, как солнышко из туч, выглянула наружу:
— Здравствуйте, Костенька!
Я, дядюшка, чуть в обморок тогда не рухнул, так много неожиданностей скрывала эта девочкина выходка. Как, Сонечка, которая вчера еще пройтись со мной по улице стеснялась, сейчас окно открыла, при всех мне улыбнулась, при всех окликнула! Я видел, как старушка библиотекарша седые бровки вскинула в изумлении, я видел, как девчонки из читального зала склонили кучерявые головки и зашептались заговорщицки, я видел… Но Сонечка словно ничего не видела.
— Подождите, — сказала, — я сейчас выйду…
Тут я совсем опешил и встал, как столб, ничего не понимая. Не знаю, сколько бы я так стоял, кабы не Сонечка, потому что я будто в нокауте был, покачивался даже. Но Сонечка не медлила, выбежала из двери и, под руку меня схватив, потянула куда-то:
— Пойдемте, Костенька, погуляем немного…
И мы пошли с ней по главному тротуару Хлыни, у всех на виду, мимо рынка, мимо блестящих глазок торговок, мимо шепотков, мимо зияющих витрин «Универсама», и Сонечка не стеснялась нисколько, что может папа увидеть ее, и все тянула меня на край городка, к парку. Когда же в парк мы вошли и на скамейку сели, коснулась ласково моего плеча:
— Угадайте, Костенька, что я хочу вам сказать?
Я, как балбес, качал головой, стараясь прийти в себя, стараясь понять, о чем она спрашивает, но рассудок не повиновался мне.
— Ну что, угадали? — Она смеялась и, словно мячик, готова, кажется, была подпрыгнуть, катапультироваться со скамейки. — Угадали, Костенька?
— Нн-е-е-т… — только и выдавил я.
— Ну, тогда я скажу… Скажу… Скажу… Слушайте… Папа мне с вами встречаться разрешил… Разрешил… Разрешил… И я сегодня вас жду вот на этой скамейке в семь часов вечера… Вечера…
И я уже видел, как бежала она от меня, прыгая по-девчоночьи то на одной, то на другой ноге, срывая листики по пути, разбрасывая их в стороны, срывая и снова разбрасывая…
Очень трудно летать вдвоем
Не буду рассказывать, как провел я тот тягучий день. О, это мучительно — ждать радости. Скажу только, что когда, надевая пиджак, сунулся я в карман, то с изумлением обнаружил там написанное утром заявление. Совсем я забыл о нем и недоуменно прочел его, как будто бы не мною оно было создано. «Вот славно, что не было в школе Максима Иваныча, — подумал я, выходя на крыльцо, — вот уж действительно славно…»
Сонечка явилась ровно в семь и уже этим удивила меня, но еще больше поразился я, когда увидел, что она не одна, и белошерстный Рэм (или Сэм) шествует с нею рядом. Боксер шагал упруго, как молодой жеребенок, и налитые мышцы его, словно латы, поблескивали в лучах еще высокого солнца. Я, дядюшка, загрустил при виде такого нежданного явления. Я ожидал, что Сонечка придет одна, что сядем мы с ней на скамейку, что ручку Сонечкину, белую и теплую, прижму я к щеке и нежные слова, которые весь день обдумывал, начну говорить. А тут при псе, под строгой цензурой его взгляда я вдруг растерялся и, когда Сонечка приблизилась, промолвил сухо:
— Добрый день…
А Сонечка, услышав, как холодно я с ней обошелся, лобик наморщила, губки поджала и, робким жестом груди моей коснувшись, сказала тихо:
— Что с вами. Костя? Вы мне не рады?
— Рад, Сонечка, но только, — я кивнул на боксера, — зачем он здесь?
— Он вам мешает?
— Да нет, не очень… — не мог сказать я правды. — Но только… он будто бы подслушивает нас… А мне хотелось бы, чтоб мы одни… И больше никого…
— Подслушивает? — Сонечка обернулась к собаке. Боксер сидел пред нами, словно большая белая лягушка, и, наклонив голову, переводил взгляд налитых кровью глаз то на меня, то на Сонечку. Я только тогда заметил — под левым глазом у него припухший свежий шрам. — Рэмушка, ты что же это подслушиваешь? Нехорошо… Тебя папа зачем послал? Чтобы ты нас охранял. А ты что делаешь? Ну-ка гуляй! И смотри, чтобы нас никто не обидел… — Сонечка наклонилась, отстегнула карабин и шлепнула пса по боку. — Пошел…
Пес, взвизгнув, сорвался с места и аршинными прыжками понесся по аллее.
Мне сразу стало легче, и, умиленный рокотом милого голоса, я потянулся к Сонечкиной ладошке и хрупкого пальчика коснулся. Несколько секунд мы стояли, не шелохнувшись, и не смотрели друг на друга, словно сошедшиеся взгляды наши могли тайное сделать явным. Но пальчик свой Соня все же не убирала и сперва робко, едва ощутимо, но после смелей и смелей начала шевелить им, как бы поглаживая меня. И был то знак согласия, и был то знак любви, и был то знак призыва, и, расхрабрившись наконец, я точно со стометрового трамплина прыгнул — руку Сонечкину схватил, поднес к губам и, в беспамятстве целуя, оросил невольными слезами. А Соня, лапочка, свободною рукою теребила мои волосы.
— Костенька, милый… — шептала. — Родной…
А я, услышав ее слова, еще пуще расходился, совсем поводья отпустил и волю дал неистовым коням своим.
— Люблю, — шептал, — люблю… Больше жизни. А ты, родная?
— Я тоже… Тоже… Больше жизни… Больше всего на свете.
Я закрыл глаза и, как слепой щенок, стал ртом искать спасения от жажды, от смерти, от тоски и одиночества, теплой сладкой влаги губами стал искать, и когда я уже чувствовал Сонечкино тепло, вдруг страшный лай раздался за спиной. Я дернулся, открыл глаза и, обернувшись, увидел: Рэм, клацая зубами и брызжа слюной, прыгает вокруг меня и норовит схватить за ногу.
— Соня, что это с ним? — спросил я, с трудом побарывая страх.
— Ревнует, видно. — Соня улыбнулась и, присев, протянула руку к псу. — Рэмушка, милый, ты что?
Но пес и не думал умалять гнев. Красные зрачки его были выпучены и, как спелые вишни, едва не вываливались из глаз. Черная слюна густыми шмотками летела из пасти и, падая на землю, шипела на ней, словно на раскаленной сковороде. Из шрама под глазом сочилась кровь, и вместе с ней какой-то вонючий газ вырывался, как из серного гейзера. Мне было жутко смотреть на пса, но Сонечка, ничуть не смущаясь, сложила вдвое поводок и, замахнувшись, вскричала гневно:
