Ольга Голосова - Преобразователь
— После пропажи Зои он не перестал быть Магистром. Вообще-то, это пожизненно… И отправился он куда-то на Ближний Восток или в Среднюю Азию. В горячую точку, изобретать оружие и ставить опыты в полевых условиях. Он и ставил-ставил, ставил-ставил, ставил-ставил… Доставился, короче. Плакала моя Нобелевская премия. Да ты сам у нас Нобелевская премия ходячая, — вдруг воодушевился Эдик, и я испугался не на шутку, представив себе, как Эдик путем хитрых манипуляций извлекает из меня мировое открытие.
Но усилием воли я вернул себе мужество.
— А завещание, Эдик!!!
— Ну, короче, доставился он, изобрел преобразователь… ну, так мы все называем это искомое вещество между нами… — голос Эдика поскучнел, и он снова привалился к моему плечу, с явным желанием отдохнуть.
Я пнул его локтем в бок. Эдик вздрогнул:
— Что еще?
— Завещание! — простонал я.
Эдик задумался.
— Ничем не могу помочь, я точно не знаю, где оно, — вдруг сказал он и оглянулся: — Честно, не брал.
— Зараза, да протрезвей же ты…
Но Эдик положил мне голову на колени и задремал. Я решил, что толку от него пока не будет, и тоже прикрыл глаза. Но голова кружилась так сильно, что я вынужден был их снова открыть. На лице выступил пот, стало потряхивать ноги. «Вот черт, — подумал я. Паленый коньяк, что ли?» Но в следующее мгновение меня осенило. И я испугался по-настоящему. Что там Эдик говорил про катализирующее действие алкоголя? Черт, черт. Я стиснул зубы и попытался расслабить мышцы, пропуская спиральные истечения боли через себя. Боль шла от икр, все туже закручиваясь к груди, слепя глаза и до отвращения обостряя нюх. Я услышал вонь кошачей мочи, смрад солярки от грузовика, запахи еды от помойки… Я уловил новый оттенок в шелесте листвы, почувствовал, как где-то пробежала собака… все исказилось, цвета померкли, и я вдруг увидел ночь. Она была наполнена миллионом тончайших нитей — это были следы присутствия жизни, биологические токи материи. За каждой ниточкой можно было идти — так идут по тропинке… Предметы стали выпуклыми, формы их потеряли привычный смысл и открылись с какой-то невыносимо абсурдной стороны… А потом я услышал зов. Он шел откуда-то справа и сзади, и я догадался, что там — существо одной со мной крови. Я ответил ему и услышал легкий переступ лапок. Передо мной стояла крыса-самка, я сразу ощутил это по особому запаху. Она принесла с собой страх, любопытство и желание подчиниться сильному. Как и все самки. Задвигав носиком, она опять ответила мне. Это было так странно… Она не была мне чужой… Она была… как… она была естественна, как мир, и я нуждался в ней.
Мне захотелось ее погладить, и я позвал ее. Она подбежала и, недоверчиво осматривая меня, снова принюхалась. Я повторил зов. Она взбежала мне на ногу, ее тельце было упругим и невесомым. Я наклонился к ней и, ощутив ее дыхание на своем лице, вдохнул сам.
В это время Эдик проснулся и заорал. Он заорал так, что крыса буквально слетела с меня и, шмякнувшись о землю, исчезла в темноте. Тут же поблизости завыла сигнализация.
— Заткнись, — прошипел я. — Чего ты орешь?
Эдик смотрел на меня, и в его взгляде я впервые в жизни увидел омерзение, смешанное со страхом.
Что ж. Я и сам теперь смотрю на себя так же.
— Чего уставился? — дружелюбно поинтересовался я. — Крыс не видел?
— Я никогда не видел тебя… таким.
— Каким?
— Счастливым животным.
Эдик был абсолютно трезв.
Я проигнорировал его реплику.
— Ты не закончил про завещание.
— Профессор отправил письмо твоей матери. Когда она была еще жива. Твой опекун перехватил его. Кроме всего прочего, в письме было сказано, что твой отец все завещает тебе, если ты есть. Он погиб ночью, пять дней назад. Он был убит выстрелом в голову, потом помещение взорвали. Нам туда не попасть: там власть Гильдии. Ты едешь в Бухару. Препарат или его следы нужно искать там.
— А как же тест?
— А ты сам не видишь? — Эдик усмехнулся с неожиданной горечью, и я осознал: нечто важное в его чувствах ко мне сейчас умерло навсегда.
— Эдик, кто я? Зачем я вам?
Эдик отвернулся, вытащил из-под лавки мятую пачку и, брезгливо отряхнув ее, вынул сигарету. Я поднял с земли зажигалку и дал ему прикурить.
Мы сидели молча, и где-то далеко над крышами появилась тонкая кайма светлеющего неба.
Эдик хоронил друга.
Я был занят тем же.
Наконец он повернул ко мне лицо, бледное в рассветных сумерках. Его полные боли глаза смотрели на меня с непонятной тоской.
— Ты можешь навсегда превратить крыс в людей, а можешь навсегда избавить мир от крыс. Ты — недостающее звено между двумя видами. Ты — их мошиах[9]! — Эдик захлебнулся словами и уронил голову на руки.
Я смотрел на его плечи и ничем не мог ему помочь.
— Врачу, исцелися сам! — пробормотал я.
Эдик вздрогнул как от удара:
— Что ты сказал?
— А также «кровь его на нас и детях наших[10]» — не так ли, Эдик?
Он медленно опустился передо мной на колени и, взяв мою руку, положил ее себе на голову.
— Знаешь, что я теперь делаю?
Я кивнул.
— Ты принимаешь мою клятву?
— Нет.
Я услышал свой голос со стороны, и мне стало жутко.
— Мой род служил твоему семьсот лет, и я буду служить тебе.
— Этого ли ты хочешь?
— Я всегда этого хотел.
— Лжешь.
Я обхватил его за шею и притянул к себе.
— Я никогда не сделаю того, чего вы хотите. Слышишь, безумец? Как можешь ты жертвовать своей свободой во имя твари, которой и названия-то в природе нет? Или ты хочешь стать ловцом человеков[11]? Это не моя синекура, Эдик. Как выяснилось, я тварь в тысячу раз более ничтожная, чем самое последнее ничтожество из людей. У меня даже нет души!
Я расхохотался и вскочил со скамейки.
— Вы слышите? У меня даже нет души! Я крыса! Отвратительная тварь с голым хвостом и розовыми ушами. Или какие там у меня уши? А, Эдик? В своей лаборатории вы наверняка выяснили все виды ушей моих сородичей. О, мой Бог!
Встань с колен, слепец, встань и иди! Если благодаря шашням моей маменьки у меня и есть какая-то призрачная власть, то этой властью я отпускаю тебя! Твой род отныне свободен от клятвы! Будь человеком, Эдик, ты-то можешь им быть! Уходи!
Я оттолкнул его, и он едва не упал, облокотившись о землю рукой. В глазах его застыла тоска.
Я отвернулся и пошел прочь. И от него, и от всего того, что услышал.
— Чернов, остановись, — крикнул он. — Не сходи с ума!
Но коньяк делал свое черное дело, и я, нырнув в подворотню, устремился в неизвестность.
Слишком часто мы принимаем чужую слабость за свою силу.
Глава 7
Опять Маша
Если мужику некуда пойти, он идет к бабе. Все просто. Я отправился к Маше, на ходу пытаясь сообразить, как мне до нее проще добраться. Мне нужно было выспаться, прочесть эти чертовы «мифы древней Греции», и мне нужен был кто-то такой же, как я. С ним я не боюсь самого себя. С другим я боюсь его. И хотя переход девушки в крысу может доконать даже более крепкого парня, я готов был пережить и это. Итак, Маша. Но у меня не было ни копейки. И тут меня осенил гениальный, а главное, оригинальный план. Я сошел с тротуара и стал ловить машину.
Применив все похмельное обаяние, на которое я был способен, я объяснил парню-бомбиле суть проблемы: напился, посеял деньги, еду домой. Нужно подняться со мной, и жена отдаст деньги. Что будет, если Маши не дома, меня не волновало. Как-нибудь отмажусь. Не удавиться же теперь из-за пятисот рублей. Мы вошли в парадное, которое, к счастью, оказалось открытым: юркие выходцы из очередной солнечной республики мыли лестницу. Поднялись на шестой этаж. Я позвонил в дверь, и через несколько секунд она распахнулась. На пороге стояла зареванная Маша, облаченная в идиотскую девичью пижамку с котятами.
— Маш, отдай мужику деньги, а то я в долг ехал, — пробормотал я тоном мучимого похмельным раскаянием сожителя.
Маша всхлипнула и нырнула в прихожую. Покопавшись в сумочке, она вытащила кошелек.
— Сколько? — спросила она.
— Пятьсот, — ответил бомбила и ухмыльнулся: — Ну, удачи, шеф, — он еще раз хмыкнул и нахально обозрев просвечивающую сквозь рубашечку Машину грудь, отвернулся к лифту.
Я вдавился в дверь и захлопнул ее за собой. Маша стояла, опустив руки с зажатым в них кошельком, и смотрела на меня.
Я подошел к ней и взял ее за подбородок.
— Ты плакала?
Она попыталась вырваться, но я взял ее лицо в ладони.
— Я ждала тебя, я все время тебя ждала.
Она зажмурилась, переживая самое страшное и самое обыденное унижение женщины. Унижение от того, что ты вынуждена сначала сознаться в своем унижении, а потом простить его оскорбителю, потому что не простить не можешь.
