Агами - Алексей Владимирович Федяров
На второй София будет сидеть с одним бокалом весь вечер и смотреть на гостей, которые будут пить вино. Гости захмелеют, и тогда она решит, будет разговор с кем-то из них, а может со всеми, или нет. Даст Ибрахиму знак.
Свои люди уже ждали и слева от дома, и справа. Сигналы от них он увидел. На улице спокойно. Можно идти. Солнце начинало прогревать воздух, и завитки дыма висели в нём, медленно растворяясь. Безветренно. Но всё равно прохладно. Не Стамбул.
Возраст. Вот единственное, что тревожило Ибрахима глубоко. Свой и женщины, с которой он последние четверть века. Пришло время стареть, он чувствовал это каждое утро. К вечеру становилось лучше, ноги носили его без боли и хруста в суставах, с которых начинался теперь каждый день. Старость чувствуют по утрам. И каждое утро. С их пятого этажа Ибрахим спускался без лифта. Поднимался тоже. Давно решил, что в день, когда не сможет спуститься или подняться сам, он придёт к Софии и скажет, что они уезжают отсюда. Что ей хватит особых встреч. А ему пора сидеть по утрам на стуле в кафе, где сидел его отец.
Первые два пролёта дались медленно. Когда у тебя больные колени и несколько раз сшитые связки на них, спускаться по лестнице сложнее, чем подниматься. Потом стало легче. Выходил из подъезда он уже обычным упругим шагом. Возраст не убрал этой упругости. Только медленней стал Ибрахим. Задумчиво стал ходить, так говорила София.
Сама она всегда так ходила — задумчиво. Ибрахим не помнил, чтобы она торопилась куда-то. Громко смеялась, останавливаясь и фотографируя какие-то смешные вещи, для неё смешные, которых он не замечал: вывеску нового магазина, забравшегося на фонарный столб енота, или его, Ибрахима, задумавшегося над газетой на русском языке, читать на котором он так и не научился. Эти странные газеты София любила, их издавали здесь, в Берлине. «Только в них осталось русское слово, никому, кроме немцев, русские писатели больше не нужны», — разводя руки и приподнимая брови, отвечала она Ибрахиму, когда он спрашивал, зачем ей эти толстые газеты. Глаза её при этом усмехались, но смеялась она не над ним, а вообще. Она так умела. Смотрит на человека, будто знает о нём что-то стыдное, чего никто знать не должен, и ей от этого хочется улыбаться, но человеку не обидно. Он понимает, что София не его имеет в виду, а вообще всё — мир, в котором живёт, и страну, из которой уехала, и этих ос с чёрно-жёлтыми полосами на брюшках, которых летом очень много, они лезут в вино и могут ужалить, но обижать их нельзя, как и того енота на столбе.
— Не обращай на них внимания, — говорит она Ибрахиму, когда он начинает отмахиваться.
Однажды, очень давно, она пояснила:
— Мы сами как эти осы. Прилетели. Ты из Турции, а я из Москвы. Твой Стамбул стоит и будет, а моего дома нет. Но для немцев это ничего не меняет: мы — осы, налетели, лезем в вино, жалим местных, но давить нас нельзя. И не спрашивай, почему. Я не знаю. Может, в этой стране столько всего живого удавили, что чувствуют, что больше нельзя.
— Твоя страна тоже много живого удавила.
— И дошла до самоудавления. А они не хотят. Остановились на грани и балансируют. Мы их жалим, другие налетевшие жалят, а они балансируют. Газеты нам дают выпускать. И не только нам.
— Не называй меня осой. Они мне не нравятся.
— Хорошо, будешь енотом.
И долго смеялась. Называла потом енотом, но необидно.
Всерьёз расстроенной София бывала нечасто. Лишь один раз, несколько лет назад, Ибрахим увидел её несчастной, когда она пыталась улыбаться, но не могла, пила вино и плакала.
Накануне он вернулся с Новых территорий: ездил туда по делам на неделю и объехал несколько городов. Новые города Ибрахиму не понравились. Как на подбор огромные, раскиданные вширь и вдаль, с широкими улицами, почти без светофоров и с многоэтажными развязками магистралей. Дома высокие и плоские, люди не открывают в таких окна, не разговаривают с соседями в домах напротив и с прохожими на улицах. Они вечером заходят в такие дома и пропадают, дома пьют жизнь обитателей и выплевывают их утром обратно. В этих городах никто не живёт — в них работают, едят, рожают новых людей, спят и умирают.
Ибрахим покупал там газеты, разные, много. Об этом просила София, говорила, что газеты ей расскажут обо всём лучше, чем всё остальное. Городские газеты — красивые, с фотографиями и картинками, на разных языках, — заняли большой чемодан. Сверху Ибрахим сложил несколько небольших чёрно-серых газетёнок на плохой бумаге, которые купил в дальнем кластере, где жили только русские и куда он попал почти случайно, сбившись с пути между очередными мегаполисами.
Там была другая жизнь, в том месте. Городского шума не было. Дома стояли невысокие, не больше трёх этажей, старые, но живые, многие — из потемневших от времени брёвен, с железными крышами, крашенными масляной краской в разные цвета. Красили крыши сами селяне, большими кистями из конского волоса, грубыми мазками. Ибрахим знал, как красят такие крыши — как в его детстве. И говорили люди по-русски и по-китайски, а его английского и немецкого, привычных для больших городов, никто не понимал.
— По-китайски тоже не говоришь? — спросила его дородная продавщица в киоске, где он покупал газеты.
— Нет, — ответил Ибрахим по-русски.
— Ну что ж мозги мне делаешь, коль по-человечьи можешь, — недовольно проворчала продавщица. — Не возьмёшь ничего больше? Газеты только?
Ибрахим взял бутылку водки «Братская». И уехал. В этом месте не было главного для него — оно ни для кого из живущих здесь не было местом предков. У людей тут не было корней, да и самих людей ещё недавно здесь не было. Мёртвая земля. Чтоб она начала жить, надо много десятков лет, но будут ли они у тех, кто её сейчас населяет, они не знали и знания этого не искали. Не так живут те, кто хочет жить долго в своих детях. Не встают они вечерами в очередь за водкой «Братская» в киоск, где торгуют чёрно-серыми газетами.
Приехал домой ночью. Водку София попробовала и вылила в раковину.
Пробурчала непонятное:
— Пропал калабуховский
