Юрий Леляков - Великая тайна Фархелема
…А вскоре и Итагаро пришлось покинуть Кераф, переехав к очередному месту работы родителей — секретный полигон в Моараланской пустыне, на противоположной, восточной окраине Лоруаны… Увы, разговоры о ненужности многих направлений исследований были не просто разговорами: закрывались целые институты, и специалистам даже высокой квалификации приходилось соглашаться на рутинные прикладные разработки, либо связывать судьбу с секретным военным проектом, как и пришлось вновь сделать родителям Итагаро. Раньше на такую работу вообще шли неохотно: ведь там и высокая квалификация, и высокий ранг специалиста в проекте предполагали лишь роль исполнителя, решающего свою узкую задачу без права знать, частью какого целого она является (да непонятен был и сам смысл этого в объединяющемся человечестве) — но теперь выбирать не приходилось. Пропаганда всё более создавала образ учёного-чудака, оторванного от реальной жизни, где в ход шло что угодно: от малоприспособленности к физическому труду до чуть ли не… трусости в бою (странно, но спустя полвека после войны как-то очень умело намекали на такое), много рассуждалось и о том, каких явлений природы наука не смогла объяснить, каких тайн не раскрыла — и тут уж, казалось, кто-то забывал даже самую суть электромагнетизма, гравитации, исторических процессов в обществе, придумывая очевидно бредовые «гипотезы», и ссылаясь при этом на некие древние тайные учения, мудрецов, оракулы… Хотя и непонятно было — что посредством чего пытались опровергнуть или что доказать: например, заявляя, что, «душа не объяснима через нервы»; «всё равно неясно, из чего состоит протон»; «в древности такие же дома строили без техники»; «люди дальних миров летали быстрее света, а фархелемская наука пришла к тому, что это невозможно»; «по статистике Спираль Жизни с её генетическим кодом возникнуть не могла, но она есть — значит, кто и как её создал?»; и наконец то, что, видимо, считали важнейшим аргументом: «нынешние дети не стали лучше от больших знаний. Прежние мало знали, но взрослых уважали больше»… И пусть всё это был абсурд, броские фразы для невежд, и только — но казалось, и этому искренне верили в верхах лоруанской власти, где решалось, сколько и на какие исследования выделить тысяч или миллионов бэни — лоруанских денежных единиц. И наука всё более проигрывала даже непонятно в чью пользу: неясно было, куда идут «сэкономленные» так средства, где, что и кому дают. Зато всячески превозносился «простой человек» — с малым запасом знаний, невысоким полётом мысли, готовый удовлетвориться всем самым примитивным, но обиженный на цивилизацию за то, чего она ему не дала. И именно он, «простой», всё более провозглашался неким «корнем и основой человечества», и на него должно было быть рассчитано всё: производство, быт, идеология — образованному же человеку предлагалось превратиться в прислугу при нём, кое-как обеспечивая его «насущные нужды» и не помышляя о большем. И это уже говорили открыто и спокойно, как о чём-то заурядном, давно известном — хотя означало, по сути, сворачивание развития цивилизации и отнятие у неё всяких перспективных целей. Нo люди не могли не думаться, что же тогда ждёт всё человечество, и конкретно каждого из них — и напряжённость в обществе нарастала…
И был момент, когда казалось, что «уже началось»: в преддверии очередного учебного года некие чиновники решили, что слишком многие дети пользуются особым режимом не по праву — и в школу вместе со всеми пошли даже некоторые мутанты с явными анатомическими дефектами. Да ещё тут же (будто этого мало) случилась поразившая всю Лоруану история с формой одежды школьников… Они действительно в чём только не явились тогда на занятия: и в старой национальной одежде, и в иностранной школьной форме, и одетыми как крестьяне или даже нищие прежних времён, и в вовсе странных облачениях, которые разве по ошибке кто-то мог счесть своей национальной или старинной ученической одеждой! И хотя потом те же чиновники, спохватившись, принялись спешно давать новые разъяснения, и переводить многих школьников посреди уже начавшегося полугодия вновь на особый режим — чувствовалось: даром это не прошло, оставив глубоко в подсознании общества и поныне тлеющий там след. Многие восприняли случившееся как серьёзное оскорбление на национально-религиозной почве (и именно тогда вдруг стали раздаваться голоса, что такие-то этнические группы не уважают обычаев и понятий других; в прессе пошла волна материалов со сравнением традиций разных народов; затем на этой волне стали вспоминать о праве на введение отдельными территориями своих местных законов — а кое-где, по слухам, такие законы фактически уже действовали)… И что можно было подумать — когда даже в газетах лоруанской и особенно каймирской семье вдруг начали ставить в пример дмугильскую, где ребёнок, похоже, не мог и просто встать, сесть или обратиться к кому-либо без разрешения старших? А уж какие слухи стали ходить о возможных переменах в школе… Что — вправду могут вернуться древние варварские наказания; большую часть каникул поглотят «трудовые отработки»; школьные столовые вовсе закроются, а носить в школу с собой съестные припасы тоже будет нельзя; предметы естественнонаучного цикла будут сокращаться, а взамен вводиться другие (увы — впоследствии подтвердилось); и скоро даже признаться в наличии дома «детских» моделей фотоаппаратов или компьютеров будет нельзя, а полиция будет совершать рейды по домам, изымая их; а пресса и передачи из Чхаино-Тмефанхии — станут подвергаться цензуре (увы, подтверждалось и это)… И такие страсти в обществе вызвал, казалось бы, лишь трагикомический казус! Но страшнее всего было — что взрослые сами начинали верить в свои мифы о младшем поколении. И как знать — от чего, возможно, уберегло Джантара, одного из совсем немногих в Керафе подростков-каймирцев, лишь общественное положение родителей; да и случайно ли в обеих драках в тренировочном лагере пострадавшим оказался Кинтал, также единственный там каймирец (что, впрочем, приравняло его к инвалидам военной службы, от которых уже не требовалось быть «физически развитыми» — они считались как бы отдавшими обществу некий долг, и могли без особых проблем учиться дальше, если позволяло здоровье)… И с самим особым режимом стало не так просто — теперь не всех обследовали в обычной детской больнице. В некоторых, особо сложных случаях (а именно к таким отнесли Джантара и Фиар) — разрешение мог дать лишь специализированный мединститут, каковые имелись далеко не в каждом областном центре Лоруаны. Правда, институт как раз нужного профиля был в Риэланте — исторической столице северной, хафтонгской части Каймира — и его зона действия охватывала, кроме самого Каймира, также и перешеек, и часть Уиртэклэдии. Но вот Итагаро повезло меньше: по его новому месту жительства такой институт был в Моаралане…
…Но как бы ни было — именно на обследовании в Риэланте у Джантара появились новые знакомые, у кого были те же проблемы… Двое из них — Минакри Арафо и Донот Риеф — были жителями самого Риэланта, хотя для Минакри, в отличие от Донота, Риэлант не был родным городом. Он родился в городе Нмарваг, в Западной Дмугилии, был наполовину хафтонгом, и на четверть (что, впрочем, мало отражалось во внешности) — лоруанцем и нвеклало-дмугильцем. Особый режим ему был определён по «слабости нервной системы на почве перенесённой психический травмы», но подробностей он в том, первом разговоре с Джантаром не раскрыл. Лишь по смутным намёкам Джантар сумел догадаться: это связано то ли с попыткой похищения его у родителей, то ли с каким-то дальним авиаперелётом. «Пойми, это так тяжело и страшно, что я не готов рассказать, — только и признался он Джантару. — Может быть, когда-нибудь…»
Зато Донот сразу сказал им обоим, что обладает, возможно, одним из самых редких свойств — спонтанным пирокинезом — и рассказал, как оно проявилось у него впервые. И этот случай глубоко поразил Джантара… В той самой «элитной» школе (предназначенной в основном для детей крупного начальства и сотрудников особо секретных спецслужб — куда из-за высокого положения его родителей в городской управе Риэланта пришлось быть зачисленным и Доноту) в первый же день учёбы, после торжественной церемонии начала учебного года и нескольких первых уроков, в их группе вдруг прошёл слух: предстоит ещё какое-то «посвящение в ученики» — и Донот, видя, что никто не расходится и все чего-то ждут, сам тоже остался в школе после конца занятий. Но вот вскоре их всех в сопровождении старших учеников зачем-то повели в школьный подвал — и лишь там по зловещей тишине ожидания он вдруг понял: готовится что-то неподконтрольное отсутствующим там учителям, а возможно, и опасное для здоровья и жизни их, учеников младшей группы! И тут, как он помнил — у него прямо сквозь одежду из колена и локтя вырвались языки пламени, изрядно перепугав не только самозванных «посвятителей в ученики», но и его самого… Правда, те, вскоре опомнившись, принялись срывать с него одежду, чтобы найти источник огня — но уже новый язык пламени из ладони Донота едва не ударил кому-то в лицо, вызвав настоящий переполох, а тем временем оказалось: ещё раньше кому-то из так и не «посвящённых в ученики» младших удалось вырваться из подвала и рассказать обо всём не успевшим разойтись учителям, которые как раз в этот момент ворвались в подвал… В результате произошёл крупный скандал (о котором, как Джантар вспомнил в том разговоре с Донотом, он уже слышал раньше), выяснилось, что уже трижды перед тем в этой школе старшие ученики устраивали какие-то столь дикие и позорные «посвящения» младших, что те не решались рассказать и у cебя дома (подробностей, впрочем, не узнал сам Донот) — и всё это вылилось в рухнувшие карьеры многих родителей, и перевод их детей в школы для малолетних преступников и психически больных. Сложнее, однако, было с самим Донотом — ведь хотя показания свидетелей и cобственная прожжённая одежда были налицо, подтвердить свою способность перед какой-то специальной комиссией он тоже не смог — и ему был определён особый режим со странной, неизвестной ранее Джантару формулировкой: «труднообъяснимый общественно значимый феномен», и то под вопросом. И под вопросом — продлевался теперь каждое полугодие…
