Карен Томпсон Уокер - Век чудес
Сидя на неубранной кровати, она вторым слоем красила ногти в черный цвет. Гэбби предложила мне сделать то же самое, но я отказалась. Лак блестел, как вороново крыло, так что даже отдавал в синеву. Несколько его капель уже упали на кремовый плюшевый ковер.
— Мне нравится выходить на улицу в темноте.
Крашеные черные волосы свешивались ей на лицо. Вокруг глаз темнели круги угольной обводки, а в ушах поблескивали маленькие сережки-гвоздики в виде человеческих черепов. Гэбби стала мне совсем чужой.
— Жаль, что мы теперь в разных школах, — продолжила она.
— Ты же нашу ненавидела, — возразила я.
Когда Гэбби начала курить и прогуливать уроки, родители перевели ее в строгое католическое учебное заведение.
— Да, но теперь у меня в классе все девчонки — мерзкие анорексички, — ответила она.
Раньше мы каждое лето купались в ее бассейне, а потом хрустели чипсами в шезлонгах, дожидаясь, пока высохнут волосы. Но теперь Гэбби не хотела надевать купальник, потому что сильно поправилась. В последнее время у нее все не очень ладилось. Ханне родители вообще запрещали ходить к ней в гости.
— Моя мама думает, что мы умрем, — сказала я.
В комнате пахло средством для снятия лака и ванилью — на столе горела толстая белая свеча. На спинке стула висели две клетчатые плиссированные юбки — школьная форма Гэбби.
— А мы и так умрем. В конце концов.
Гэбби слушала какую-то неизвестную мне музыку: из двух огромных черных колонок доносился высокий разъяренный женский голос.
— Но она считает, что мы умрем от этого, и скоро, — добавила я.
Гэбби подула на ногти и для проверки провела ими по щеке. На ковре шипела и булькала банка с диетической колой.
— Ты веришь в прошлые жизни? — спросила она.
— Нет, наверное.
В комнате горел тусклый свет. Единственную лампу Гэбби задрапировала малиновым шарфом, а вертикальные жалюзи закрыла, хотя сквозь них все равно пробивались солнечные лучи.
— А я уверена, что прожила несколько жизней, и чувствую, что каждый раз умирала молодой.
В последнее время у меня были сложности в разговорах с друзьями: иногда я просто не знала, что им отвечать.
— Слушай, а хочешь, я тебе татуировку сделаю? — вдруг спросила Гэбби. — Я научилась по Интернету.
Она показала на швейную иголку и банку с чернилами, которые, словно старинные хирургические инструменты, лежали рядом со свечой.
— Просто накаливаешь иголку, выцарапываешь нужный узор на коже, а потом заливаешь чернила в ранку.
Наши с Гэбби дома казались точными, хотя и зеркальными, копиями друг друга. Ее спальня формой и размерами полностью повторяла мою комнату. В течение двенадцати лет мы с ней спали в стенах, возведенных одними и теми же строителями, и нам из типовых окон открывался один и тот же вид. Но созревшие в одинаковых теплицах девочки выросли совсем разными.
— Я себе на запястье нарисую контуры луны и солнца, и тебе тоже могу, если хочешь.
Диск доиграл до конца, и в комнате стало тихо.
— Наверное, не стоит. И вообще, мне уже домой пора, — ответила я.
Возможно, мое отдаление от друзей началось еще до замедления, но очевидным стало только после него. Мы шли разными дорогами. Я вступала из детства в отрочество. И, как в любую трудную дорогу, я не могла взять с собой из прошлого всё.
Той ночью, пока солнце еще светило, папа принес домой телескоп.
— Это тебе. Хочу, чтобы ты больше интересовалась наукой, — сказал он, разворачивая жатую упаковочную бумагу.
В коробке из красного дерева лежали блестящая серебристая труба и титановая тренога. Телескоп выглядел дорого. Папа установил его и направил на все еще светлое небо. Мама стояла в дверях моей спальни и, скрестив руки, наблюдала за нами. В то время папа ее все время раздражал, и даже этот подарок по их условной шкале ценностей означал очередной папин бунт.
— Вон Марс, — сказал он, прищурив один глаз, а второй прижав к телескопу. Папа помахал мне рукой, чтобы я подошла взглянуть. — Когда стемнеет, его можно будет рассмотреть получше.
О Марсе стали часто говорить в новостях после запуска некого интернет-проекта «Пионер». Тайно разработанный на средства миллионеров план предусматривал перелет людей на эту планету — с их дальнейшим проживанием на биобазах с контролируемой температурой и самоочищающейся системой водоснабжения. Создатели проекта замыслили бегство с Земли. В случае необходимости группа людей получала шанс на спасение. Часть человечества уцелела бы во временной капсуле в память о тех, кто населял Землю когда-то.
В телескоп Марс мне не приглянулся — просто жирная красная расплывчатая точка.
— Мы видим некоторые звезды, которых уже давно не существует, — сказал папа, аккуратно подкручивая ручки телескопа большим пальцем. Шестеренки мягко поскрипывали. — Они исчезли несколько тысяч лет назад.
— Вы там всю ночь собираетесь торчать? — спросила мама.
Папа протер линзу черной замшевой тряпочкой, которая прилагалась к комплекту, и продолжил:
— Получается, мы видим звезды не такими, какие они сейчас, а какими они были тысячи лет назад. Представляешь, насколько они далеко — их свет идет до нас веками.
— Ну что, вообще ужинать не будем? Есть-то надо, — вздохнула за нашими спинами мама.
Папа промолчал, и я решила успокоить ее:
— Мы еще недолго.
Мне понравилась идея застывшего в звездах прошлого. Мне хотелось верить, что откуда-то оттуда, с другого конца временного отрезка, из будущего, от которого нас отделяет световой век, некое далекое существо в этот самый момент разглядывает наши с папой силуэты, замершие на фоне окна.
— Такое возможно? Через сто световых лет? — уточнила я у отца.
— Все возможно, — ответил он. Хотя мне показалось, что он меня не слушал.
В тот год я подолгу разглядывала звезды, а заодно и более близкие объекты. Так, я очень быстро сообразила, что теперь имею возможность наблюдать за соседними домами. Например, я следила за тем, как семейство Капланов в полном составе, всемером, садилось ужинать. Еще я видела, как в конце улицы Карлотта пьет чай на крыльце своего дома. Ее длинная коса висела, словно сплетенное из ниток макраме, и благодаря телескопу я могла пересчитать в ней каждый волосок. Рядом Том выливал помои из ведра в компостную яму.
Лучше всего просматривался дом Сильвии. Он был зеркальным отражением нашего, поэтому моему взгляду открывалась вся гостиная: от клавиш пианино и дощатого пола до постеленной в пустой клетке газеты.
Той ночью мы тщетно пытались уснуть при солнечном свете. Уже несколько недель я ложилась спать до наступления темноты. Первые дни и вечера казались просто бесконечными. Я засыпала до появления звезд на небе. Но эта ночь выдалась особенной: такого несоответствия реальности и часов еще не бывало. Первая белая ночь. Со временем мы научились прятаться от света, нашивать на него темные заплатки. Но первая ночь «по часам» ослепила нас ярким, как никогда, солнцем.
Потолок моей спальни украшали несколько фосфоресцирующих в темноте наклеек в форме звезд. Я уже пыталась сорвать их, но мама меня остановила:
— Потолок асбестовый, лучше не трогай его.
В ту ночь ни наклейки на потолке, ни настоящие звезды не светились: их вытеснило сияние нашей ближайшей бесценной звезды.
— Постарайся уснуть, в темноте будет трудно встать в школу, — посоветовал папа, присев на край моей кровати.
Перед тем как задернуть жалюзи, он еще раз взглянул в окно на пронзительно-голубое небо.
— В какие удивительные времена мы живем, — пробормотал он.
Где-то после двух солнце наконец село.
11
На следующий день в школе возобновилось расписание по часам, согласно которому занятия начинались с девяти утра. Поэтому на автобусной остановке мы стояли в кромешной темноте. На лица нам падал лишь отблеск желтого уличного фонаря, тусклого, как все фонари в нашем районе. Яркое освещение помешало бы работе огромного тридцатилетнего университетского телескопа, который возвышался на восточной стороне холма. Это называлось световым загрязнением. Интересно, куда устремляли свои взоры астрономы, когда самое интересное происходило здесь, внизу?
Мама ждала прибытия школьного автобуса, сидя в машине на обочине. Она не сомневалась, что опасность, как картошка, уходит корнями в темноту. А я боялась остановки одинаково сильно в любое время суток.
Я сторонилась Дэрила, хотя он вел себя как ни в чем не бывало. Я размышляла, что где-то здесь в пыли, возможно, все еще валяется цепочка с моим самородком. Сет, гордый, одинокий и самодостаточный, по своему обыкновению держался особняком. Одной ногой он стоял на обочине, а другой катал скейт. И совершенно очаровательно дул на озябшие руки.
