Ричард Матесон - Последние минуты

Ричард Матесон

Последние минуты

Существует по крайней мере два вечера в году, когда врач не желает никого лечить, — канун Рождества и Новый год. На Рождество Бобби Даскоули обжег себе руку. И я накладывал мазь и перевязывал ожоги как раз в тот момент, когда должен был бы сидеть дома с моей Рут и любоваться разноцветными огоньками на елке.

Так что меня не особенно удивило, что через десять минут после того, как мы приехали к моей сестре Мэри на новогоднюю вечеринку, мне позвонили из регистратуры и сообщили о срочном вызове в центр города.

Рут грустно улыбнулась и покачала головой.

— Бедняжка Билл. — Она поцеловала меня в щеку.

— Действительно бедняжка, — сказал я, отставляя первый за вечер бокал, еще полный на две трети.

Я погладил ее по далеко выпирающему животу.

— Только не рожай, пока я не вернусь.

— Сделаю все, что от меня зависит.

Спешно со всеми распрощавшись, я вышел из дверей, похрустел, подняв воротник пальто, по заснеженной дорожке к своему «форду», завел в конце концов мотор и поехал в центр города, сохраняя на лице то самоотверженное выражение, какое я столько раз наблюдал у множества других семейных врачей.

Было уже больше одиннадцати вечера, когда цепи противоскольжения на колесах загрохотали по темной и пустой Восточной Мейн-стрит. Я проехал три квартала на север и остановился перед строением, которое в те времена, когда практиковал отец, представляло собой многоквартирный дом с изысканными апартаментами. Теперь же здесь был пропахший затхлостью пансион.

В вестибюле я поводил лучом карманного фонарика по почтовым ящикам, но так и не нашел нужной фамилии. Я позвонил консьержке и подошел к двери, ведущей в коридор. Зажужжал зуммер, и я толкнул дверь.

В противоположном конце коридора тоже открылась дверь, из которой появилась грузная женщина. Черный свитер поверх мятого зеленого платья, на толстые колготки натянуты полосатые носки, на ступнях двухцветные туфли. Косметикой она, похоже, не пользовалась вовсе, единственным цветным пятном на лице был покрывающий щеки нездоровый румянец. Седые космы на висках сбились вперед. Она зачесала их на место, пока ковыляла ко мне по темному коридору.

— Вы врач?

Я сказал, что да.

— Это я вас вызвала. Один старик с четвертого этажа говорит, что умирает.

— Какая комната?

— Я вас провожу.

Я двинулся за тяжело сопящей женщиной вверх по лестнице. Мы остановились перед дверью с номером сорок семь, она постучала по тонкой панели, после чего открыла дверь.

— Он здесь, — сказала она.

Войдя, я увидел его, лежащего на железной кровати. Тело своей безжизненностью напоминало сломанную куклу. По бокам покоились неподвижные хрупкие руки, изрезанные реками вен и испещренные островами печеночных пятнышек. Кожа походила на коричневую оберточную бумагу, а лицо — на истрепанную маску. Голова застыла на подушке без наволочки, белые волосы рассыпались хлопьями снега. На щеках проглядывала седая щетина. Светло-голубые глаза упирались в потолок.

Снимая пальто и шляпу, я отметил, что он явно не страдает от боли. На лице отражалось спокойное смирение. Я присел у кровати и взял его за руку. Он перевел взгляд на меня.

— Привет. — Я улыбнулся.

— Привет. — Ясность его сознания удивила.

Однако меня больше заинтересовал пульс, тоненькое биение жизни, почти неосязаемые пальцами удары. Я отпустил его руку и пощупал лоб. Жара не было. Значит, не болен. Просто очень слаб.

Я потрепал старика по плечу и поднялся, жестом указав консьержке на дальнюю часть комнаты. Она прошла туда вслед за мной.

— И как долго он уже не встает?

— С этого дня. Он пришел ко мне в комнату и сказал, что сегодня ночью умрет.

Я уставился на нее. Никогда еще я не сталкивался ни с чем подобным. Только читал, все о таком читали. Старик или старуха объявляют, что в определенный час умрут, и ровно в назначенный час так и происходит. Кто знает, что это — предчувствие, или сила самовнушения, или все вместе. Но так или иначе, подобное почему-то пугает.

— У него есть какие-нибудь родственники?

— Ни разу о них не слышала.

Я покивал.

— Ничего не понимаю, — произнесла консьержка.

— А что?

— Когда он переехал сюда около месяца назад, то был в полном порядке. И даже еще сегодня днем не выглядел больным.

— Никогда не угадаешь, — сказал я.

— Да уж. — В глубине ее глаз отражались страх и смятение.

— Что ж, мне тут помочь нечем. От боли он не страдает. Все это только вопрос времени.

Консьержка кивнула.

— А сколько ему лет? — спросил я.

— Он никогда не говорил.

— Понятно. — Я снова подошел к кровати.

— Я слышал, что вы сказали, — обратился ко мне старик.

— Вот как?

— Вы спросили, сколько мне лет.

— А сколько вам лет?

Он хотел ответить, но на него напал сухой кашель. Я заметил стакан воды на тумбочке возле кровати; присев рядом, поддержал старика, пока он пил. Потом я уложил его обратно на подушку.

— Мне всего один год, — сказал он.

Я никак не отреагировал. Просто смотрел на его спокойное лицо. Затем, нервно улыбнувшись, поставил стакан обратно на тумбочку.

— Вы мне не верите, — заметил он.

— Ну… — Я пожал плечами.

— Но это чистая правда.

Я кивнул и снова улыбнулся.

— Я родился тридцать первого декабря тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Ровно в полночь.

Он закрыл глаза.

— Что толку? — произнес он. — Я рассказывал об этом сотне людей, и ни один из них не понял.

— Расскажите мне, — предложил я.

Прошло несколько мгновений, он медленно втянул воздух.

— Через неделю после рождения, — начал он, — я уже ходил и говорил. Самостоятельно ел. Отец с матерью не могли поверить своим глазам. Они отвели меня к врачу. Не знаю, к какому выводу он пришел, но делать ничего не стал. Да и что он мог? Я ведь не болел. Он отправил меня с родителями домой. Преждевременное развитие, вот что он сказал.

Еще через неделю мы пришли к нему снова. Я помню, с какими лицами везли меня туда отец и мать. Они боялись меня.

Врач не знал, что делать. Он созвал специалистов, и они тоже не знали, что делать. Я был нормальным четырехлетним ребенком. Они стали за мной наблюдать. Они писали обо мне статьи. Родителей я больше не видел.

Старик на миг умолк, затем продолжил тем же механическим тоном:

— Через неделю мне было шесть лет. Еще через неделю — восемь. Никто ничего не понимал. На мне испробовали все, но так ничего и не помогло. Мне исполнилось десять, потом двенадцать. В четырнадцать я сбежал, потому что мне до смерти надоело, что на меня постоянно таращатся.