Роберт Силверберг - Замок лорда Валентина (сборник)

Однако допускать такую возможность ему не хотелось. Он решил противопоставить вероятности обмана сознательную веру — в надежде на то, что таким образом увеличит шансы на превращение желаемого в действительное.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Сэрайс. А вас?

— Нисмайл. Где вы живете?

— В лесу.

— Значит, где-то неподалеку есть человеческое поселение?

Она пожала плечами.

— Я живу одна. — Она подошла к нему — он почувствовал, как по мере ее приближения его мышцы напряглись, что-то резануло в животе, а на коже, похоже, выступила испарина, — и легонько прикоснулась кончиками пальцев к глубоким царапинам, которые оставили на его груди и руках лианы и сучки, пока он продирался сквозь чащу. — Вам, наверное, больно?

— Немного. Нужно промыть их.

— Да. Давайте вернемся к пруду. Я знаю более удобную дорогу, чем та, которую вы выбрали. Идите за мной!

Сэрайс раздвинула стебли густого папоротника, скрывавшего узкую тропинку, и грациозно побежала вперед, а он бросился следом, не переставая восхищаться непринужденностью ее движений и игрой мышц на спине и ягодицах. Он погрузился в воду лишь на мгновение позже нее, и они начали плескаться рядом. Холодная вода мгновенно уняла жжение от царапин. Когда они вышли на берег, ему невыносимо захотелось притянуть ее к себе и заключить в объятия, но он не посмел. Они улеглись рядом на поросшем мхом берегу. В глазах женщины плясали коварные искорки.

— Моя хижина недалеко отсюда, — сказал он.

— Я знаю.

— Вы не хотели бы заглянуть в нее?

— Как-нибудь в другой раз, Нисмайл.

— Ну что ж. В другой, так в другой…

— Откуда вы? — в свою очередь спросила она.

— Я родился на Замковой горе. Слышали? Я был художником при дворе короналя. Но не таким, который кисточками накладывает краски на полотно. Нас называют еще психоживописцами. Говорят, что «психе» на каком-то из языков Старой Земли означало «душа». И я творил картины мыслями на специальном холсте, и… я мог бы показать это вам. Я мог бы нарисовать вас, Сэрайс. Я пристально всматриваюсь во что-нибудь, погружаю сущность увиденного в глубины своего сознания, а затем вхожу в своего рода транс, почти сон наяву, преобразовываю увиденное в некий образ и швыряю его на холст, запечатлеваю истинную суть единым всплеском… — Он приостановился, — Лучше всего я мог бы показать это, нарисовав вас.

Трудно было понять, слышала она его или нет.

— Нисмайл, разве вам не хочется обнять меня?

— Хочется. Очень хочется.

Густой бирюзовый мох, на котором они лежали, был подобен ковру. Сэрайс подвинулась ближе, и его рука потянулась было к ней, но повисла в воздухе — он на мгновение заколебался, поскольку все еще не избавился от ощущения, что она метаморф и всего лишь забавляется с ним некоей извращенной игрой с переменами облика. В душе его пробудилось наследие многотысячелетнего страха и ненависти, и он испугался, что, прикоснувшись к ней, вдруг обнаружит липкую и противную на ощупь кожу (такой представлялась ему кожа метаморфов) или что в его объятиях она изменится и превратится в чуждое существо. А ее веки были сомкнуты, губы приоткрыты, и по ним нетерпеливо блуждал розовый язык: она ждала. Он с опаской опустил руку на ее грудь… Но плоть оказалась теплой и податливой, именно такой, какой — вспомнилось ему после многих лет одиночества — следовало быть плоти молодой женщины человеческой расы. Негромко вскрикнув, она теснее прижалась к нему, и он заключил ее в объятия. На мгновение в его сознании мелькнул образ метаморфа — угловатого, безносого, с длинными гибкими конечностями, — но он отчаянным усилием воли изгнал его из воображения и всем существом слился с гибким, сильным и жадным женским телом.

А потом они неподвижно лежали рядом, сплетя пальцы, и молчали. Они не пошевелились, даже когда прошел короткий ливень, и позволили быстрым резким струйкам дождя смыть пот с разгоряченной кожи. Открыв глаза, Нисмайл обнаружил, что женщина рассматривает его с нескрываемым любопытством.

— Я хочу нарисовать тебя, — сказал он.

— Нет.

— Не сейчас. Завтра. Ты придешь в мою хижину и…

— Нет.

— Я не пробовал рисовать уже несколько лет. Для меня очень важно начать снова. И я очень хочу нарисовать тебя.

— А я очень не хочу быть нарисованной, — возразила она.

— Прошу тебя.

— Нет, — мягко, но непреклонно ответила она и с этими словами откатилась в сторону и поднялась на ноги. — Рисуй джунгли. Рисуй пруд. Только не рисуй меня, Нисмайл, ладно? Договорились?

Он удрученно махнул рукой.

— А теперь я должна уйти, — сказала она.

— И ты не скажешь мне, где живешь?

— Я уже сказала. И тут и там. В лесу. Почему ты спрашиваешь об этом?

— Я хочу иметь возможность снова найти тебя. Знать, где тебя искать, если ты исчезнешь.

— Я знаю, где найти тебя, — ответила она. — Этого достаточно.

— А ты придешь завтра? В мою хижину?

— Наверное.

Он взял ее за руку и притянул к себе. Но теперь она воспротивилась и отодвинулась подальше. В его мозгу, возбужденном тайной, лихорадочно пульсировала кровь. Ведь фактически она не сказала ему ничего, кроме своего имени. Он никак не мог заставить себя поверить, что подобно ему одиноко жила в джунглях, переходя с места на место, но притом сомневался, что мог за прошедшее время не заметить поблизости существования человеческого поселения. Так что наиболее вероятным объяснением оставалось то, что она была меняющим форму, по невесть какой причине решившим испытать приключение с человеком. И как он ни сопротивлялся этой мысли, прирожденная рациональность не позволяла ему полностью отказаться от нее. Но она выглядела человеком, она вела себя по-человечески, она воспринималась как человек. Насколько глубоко могли метаморфы преобразовывать себя? Его подмывало прямо спросить ее, верны ли его подозрения, но это было бы глупостью: она не ответила ни на один из его вопросов и уж конечно не станет отвечать на этот. Так что он решил оставить этот вопрос при себе.

Она мягко высвободила ладонь из его руки, улыбнулась, изобразила губами воздушный поцелуй, шагнула к тропинке, проложенной среди высоких папоротников, и через несколько секунд исчезла из виду.

Нисмайл ждал в своей хижине весь следующий день. Она не пришла. Это почти не удивило его. Их встреча была мечтой, фантазией, интерлюдией вне времени и места. Он даже не ожидал когда-либо вновь увидеть ее. Ближе к вечеру он достал из своего мешка холст и установил его, решив изобразить открывающийся от дверей хижины вид леса, окрашенного сумеречным освещением в пурпур. Он долго присматривался к пейзажу, к стройным деревьям, вертикально вздымавшимся над придавленной к земле горизонтали густого низкорослого кустарника, густо усыпанного желтыми ягодами, но в конце концов тряхнул головой и убрал холст. В этом пейзаже не было ничего достойного запечатления средствами искусства. Утром он решил, что отправится мимо луга вверх по течению — туда, где из глубокой расселины в большой скале подобно мягким шипам торчали мясистые красные суккуленты. Возможно, тот пейзаж окажется более вдохновляющим.

Но утром он нашел причины для того, чтобы отложить выход, а к полудню решил, что идти уже слишком поздно. Вместо этого он принялся возиться в своем небольшом садике, куда пересаживал из леса некоторые из тех кустов, плоды или побеги которых употреблял в пищу, и это заняло его на несколько часов. К концу работы по лесу молочной пеленой растекся туман. Он вошел в хижину, а спустя несколько минут в дверь постучали.

— Я уже перестал надеяться, — сказал он.

Лоб и брови Сэрайс были усыпаны каплями влаги. Туман, подумал он, а может быть, она танцевала по дороге.

— Я же обещала, что приду, — просто ответила она.

— Вчера.

— Вчера было вчера, — смеясь, возразила она и вынула из-под одежды бутылку. — Ты любишь вино? Я добыла немного. Мне пришлось далеко идти за ним. Вчера.

Это было молодое, бесцветное вино; оно играло, и пузырьки пощипывали язык. На бутылке не было никакого ярлыка, но Нисмайл решил, что это какое-то местное, зимроэльское, вино, неизвестное на Замковой горе. Они выпили его до конца, и Нисмайлу досталось больше — она снова и снова подливала ему в кубок. А когда вино закончилось, они выскользнули наружу, чтобы заняться любовью на прохладной влажной земле около ручья. Потом их обоих охватила дремота, а еще позже, в начале ночи, она разбудила его и полусонного отвела в хижину. Оставшуюся часть ночи они провели на неудобной кровати, тесно прижавшись друг другу. Утром Сэрайс не выказала никакого намерения покинуть его. Они пошли к пруду, чтобы начать день с купания, потом снова любили друг друга на бирюзовом мху и снова купались. Затем женщина повела его к гигантскому дереву с красной корой, возле которого он впервые увидел ее, и указала на огромный, просто колоссальный — три или четыре ярда в поперечнике, — желтый плод, упавший с одной из огромных ветвей. Нисмайл с сомнением посмотрел на него. Он раскололся от удара, открыв алую мякоть и множество огромных блестящих черных семян.