Осторожно, волшебное! - Наталья Викторовна Соколова
- Да вы идите, - сказал я Андрею. - У вас ведь дела.
- Нет, уж раз я взялся вас доставить... - Он улыбнулся добродушной улыбкой сильного человека. - Слово есть слово.
У окна шумели командировочные из Харькова - они приехали «перенимать опыт товарища Гладких», а какие-то документы у них были не в порядке.
Как все медленно идет. Как все невыносимо тягуче, нескончаемо медленно движется. А там, дома... Но лучше об этом не думать.
Андрей на голову возвышался над очередью и осторожно жался к стенке, словно боялся кого-нибудь придавить. Из кармана его куртки торчала сложенная тетрадка.
Дотронувшись рукой до тетрадки, я сказал:
- Теорема о среднем доказывается не так. Вы упустили одно слагаемое...
- Как вы могли заметить? И запомнить? - он смотрел на меня с простодушным изумлением, как будто ему показали фокус.
И сразу погрустнел, повесил голову.
- Да-а! Видно, что вы на этом деле собаку съели. А я... Двадцать девять лет, и только на третьем курсе. - Добавил, словно извиняясь: - Так жизнь сложилась. Я из демобилизованных офицеров.
Мне нравилось его свежее, ясное лицо, точно умытое снегом, темнобровое, со здоровым румянцем и полоской сплошных белых зубов, матово поблескивающих, когда он говорил. Нравилась вся его мужественная стать, широкий разлет плечей, ладная постановка головы на сильной шее.
Наконец пропуск был получен, и мы вышли на заводской двор. Карнизы цехов обросли длинными ломкими сосульками, целыми наростами сосулек. Стволы деревьев чернели в слишком просторных для них воротниках мартовского, уже слежавшегося снега. Светило солнце, и где-то высоко в неярком небе мотались, как клочки бумаги, голуби.
- Демобилизовали меня, пошел в цех учеником. - Андрей сдвинул ушанку на затылок, прищурился, подставляя лицо солнечным лучам. - Нет, обиды не было. Какая же тут может быть обида? Наоборот, интересно - новый кусок жизни. Но материально... Ох, это был тяжелый перепад. Я ведь как привык? Если выпить с другом - то обязательно коньяк. Если кофточку жене - чисто шерстяную, самую лучшую, подороже. Если ехать к старикам в деревню - полны руки гостинцев, всех соседей одарить. А в цех меня взяли учеником. Первая получка - на руки копейки. И главное, стыдно - у маленьких ребятишек выходит, а у меня нет. Браку сколько понаделал! Унизительно - ты сам людей учил, воспитывал, а тут последний, никудышный. Придешь домой, грязный, все косточки ломит, хлоп на диван, и, кажется, не глядел бы на людей. Жена у меня гордая, полковницкая дочь, очень за меня переживала. Наследник уже был, ему покупай мандаринки. Вот соседи давай меня уговаривать: «Иди начальником вагона-ресторана. Сам будешь сыт, семью прокормишь. И все-таки начальство». Я как-то совсем отчаялся, думаю: а может, и вправду мне там лучше будет. Решил брать расчет...
Вошли в третий корпус. Нас обдало волной тепла и шума. Между рядами станков двигались фигуры в белых халатах. Висел плакат: «Подхватим почин Гладких и дадим...»
Из окошек, прорезанных в потолке, падали косые мощные лучи света и упирались в цементный пол, как накренившиеся колонны. Когда проезжал кран, лучи один за другим гасли и потом один за другим появлялись опять. Музыка света... Математика света...
- Пошел брать расчет, - Андрей тихонько засмеялся. - Стою в отделе кадров, он у нас рядом с бюро пропусков, окна большие, во всю стену. Смотрю, бежит моя гордячка, безо всего на голове, прямо по дождичку. «Уже уволился?» Еле дышит. «Подождем, Андрюша, потерпим, лучше я кулон продам, что мне мама подарила». Вот так и остался я на заводе...
Равномерный монотонный шум цеха походил на гудение роя огромных заводных металлических пчел. А минутами казалось, что это прибой в стране великанов перекатывает гигантскую гальку.
С Андреем многие здоровались, его окликали издалека.
- Андрюша! Домой вместе? - спросил пожилой рабочий, который стоял у большого сердитого станка. Похоже, станок сердился, что его, такого большого и сильного, заставляют делать мелкую, точную, тонкую работу. Он шипел, раздраженно фыркал, выбрасывал голубые искры и бормотал что-то упрямое, вроде: «А вот не хочу и не буду. Не зас-тави-те! А вот...» Но все-таки делал, что требуется: полировал маленькие розовые ноготки, которые сползали друг за дружкой по пологому желобу, подстригал их, рисовал на каждом белую лунку, раскладывал длинными рядками в узких коробочках, выстланных бархатом.
- Не получится вместе, соседушка, - Андрей вздохнул, - остаюсь на заводе в ночь. Надо проверить работу столовых в третьей смене...
Мы шли вдоль конвейера. Медленно плыли розовые тела, легкие, еще пустые - оболочка человека, форма без содержания. Их жалили с разных сторон какие-то сверла, намечая отверстия для головы и рук, в них врезались зубастые фрезы. Я отвернулся - мне почему-то было тяжело на это смотреть.
- Вот и сборочный цех, - сказал Андрей. - Вам направо.
Отойдя, он оглянулся и помахал мне рукой.
А там, дома, лежит ребенок под алым стеганым одеялом - еще живой.
Еще теплится капелька жизни, горит малый слабый огонек. Еще можно его раздуть. Еще можно спасти ребенка - сегодня. А завтра, вероятно, будет поздно.
Один маленький шанс. Жизнь ребенка зависит от того, насколько быстро идет троллейбус. Зависит от того, большая очередь в бюро пропусков или нет. Зависит от неизвестного человека, которого я сейчас увижу, от того, каков этот человек. Верит ли он действительно в те высокие слова, что произносит, - или произносит, потому что положено произносить, не вдумываясь, не углубляясь...
Жизнь ребенка зависит от меня. От меня лично. Вдруг сейчас дверь начальника заперта, идет совещание - важное для этих людей, срочное. Сумею ли я пробиться? Найду ли убедительные слова? Достучусь ли до их сердец?
Эдик, тот, я думаю, пролез бы в замочную скважину. Будь на моем месте тесть, твердый, спокойный, - его, конечно, стали бы слушать, он нашел бы что сказать.
Как сказал Ценципер? «Трудная профессия - быть отцом».
- Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, вот стул, - вежливо сказал начальник смены, молодой, ясноглазый, с тонко очерченным, немного суховатым профилем, с прямыми темно-русыми волосами, которые он время от времени приглаживал двумя руками, чтобы они не распадались, лежали аккуратно. - Чем могу служить?
Дверь его кабинета была открыта, и виден был цех. Девушки в низко, на самые брови
