Геннадий Прашкевич - ЗК-5
«Страна без истории не побеждает» — это Овсяников знал.
«Страна с переписанной историей проигрывает» — этому Овсяников не верил.
Пламя на ресторанной свече ласково трепетало, гасло, но тут же тревожно вспыхивало. Столик Салтыкова вдруг окружили пестро одетые деффчонки. «Ой, господин Салтыков! Вы уже проголосовали?» Он благосклонно и ласково кивал. Он еще не голосовал, но им этого знать не полагалось. Мерцанова куда-то исчезла. Овсяников подозвал к своему столику еще каких-то стерв в голубом, как ангелы, и что-то им там втолковывал. До Салтыкова доносилось: «Матерь Божья, пусть все получится!» Предполагалось, видимо, что Матерь Божья в курсе проблем Овсяникова. «Матерь Божья, Ты же знаешь, как всем это необходимо!» Матерь Божью явно подталкивали к какому-то важному решению. Потом Овсяников притянул к себе ближайшую стерву-ангела и впился губами в ее губы, почти сорвав с плеч голубое сари, явно пошитое в стойбище онкилонов.
Звучала музыка, потом смолкла.
Из невидимых динамиков, как ручеек, зазвенел девичий голосок.
«Сегодня знаменательный день! — звенел голосок. — Сегодня день рождения моего большого друга замечательного циркульного поэта Сергея Рябова. — Салтыков видел, как изумленно застыл вдали бритый поэт, услышав этот, видимо, очень хорошо знакомый ему голос. — Сильные чувства связывают нас уже несколько счастливых месяцев…»
«Хотите подарить ему музыку?» — ввернул ведущий.
«Можно и музыку. Почему нет? Поставьте этой сволочи что-нибудь погаже. Такое, чтобы глаза выпучил!»
От любви не уйдешь. Ой, не уйдешь от любви.
Такую решительную девушку могли звать только Света.
Салтыков даже позавидовал бритому поэту, застывшему вдали, как соляной столп.
Сердце у Салтыкова таяло от умиления: вот как умеют любить даже в наше время! Поручику Тенгинского полка такое и присниться бы не могло. Тоже мне, халат малашовый на меху кримских мерлушек…
А в динамиках хрустальным фонтаном вскипел еще один страстный голос.
«Сегодня у моего близкого друга циркульного поэта Сергея Рябова день рождения. — Если первой была Света, то теперь точно говорила Юля. Это она, такая крошечная, вспомнил Салтыков, съедает в день по три сочные вязанки сена, такие у нее резцы. Милый голосок Юли дрожал от волнения. Он чудесно вписывался в мерцающие огни, в нежный перезвон хрусталя. — Хочу пожелать ему всего-всего, — дрожал голосок. — Пусть у него жетонов никогда не будет! Пусть у него машина сгорит! Пусть его орангутанг изнасилует!»
«Вы желаете ему так много?» — растерялся ведущий.
«И это еще не все, — обрадовалась счастливая Юля. Вот она настоящая литературная молодежь — выпестыши, молодняк, как говорили в некоторые времена. — Здоровья ему, здоровья и еще раз здоровья, потому что все остальное Бог у него уже отнял. А если заведет девку для прослушивания своих циркульных стихов, пусть приводит в наш салон, мы ей бесплатно сделаем самую страшную интим-прическу».
«Он у вас экстремал?» — заблеял ведуший.
«Нет, он у меня козел!» — гордо ответила Юля.
«Не слишком ли это много для одного человека?»
«А кто вам сказал, что он человек?»
Пораженный услышанным, ведущий провозгласил:
«Неизвестный далекий друг, замечательный циркульный поэт Сергей Рябов, мы всей душой присоединяемся к пожеланиям вашей подруги».
В зале вновь появилась Мерцанова. «Юппи! Юппи!» Она плыла сквозь дымные облака — ясная, как бриллиант, нежная, как лапка ягеля. «Матерь Божья, — влюбленно обняла она Овсяникова. — Оставь мне навсегда, пожалуйста, этого замечательного мужчину! Я же не цены на бензин прошу снизить». Овсяников смеялся. От него исходила такая энергия, что Мерцанова на ходу плавилась. Сыграть все женские роли! Она теперь все могла! И Офелию, и проститутку! Я все могу! Невероятная улыбка Мерцановой зарницами освещала весь ресторан, свечи гасли.
«Овсяников, даешь Тургенева!» — выкрикнул кто-то.
Звук поцелуев. Огромное количество звезд за окнами.
За ближним к выходу столиком кто-то упорно заводил Ладу.
Без французского шампанского Лада ну никак не заводилась, а жетонов на шампанское, видимо, не хватало. Знаменитым гостям выкатили огромные кожаные клубные кресла с государственными вензелями на спинках. Вот мир, в котором нет ничего невозможного. Здесь любого можно без всякого суда упечь в тюрьму, подумал Салтыков, и в глубине души каждый будет знать — за что. Литература — это всегда преступление. К столику Овсяникова придвинулся некрасивый человек в неряшливом балахоне. Вот так надо одеваться, кричала его одежда. Вот так надо напиваться, кричали его глаза. «Пива мне! И гадюку к пиву!» Сладкий табачный дым стлался над длинной стойкой, над столиками, смягчал блеск хрусталя, бесчисленных бутылок, зеркал, стекла, счастья. Нежные акварели украшали обитые цветным штофом стены. Красивые женщины. Стильные женщины. Страшные женщины. Были даже такие страшные, что их пустили бы в «Муму» без всяких жетонов.
«Сегодня день рождения моего большого близкого друга», — донесся из динамиков еще один нежный голос, видимо, Маринки, третьей подруги циркульного поэта.
«Вы тоже хотите его поздравить?» — завопил ведущий.
И Маринка решительно подтвердила: «Да!»
«Но вам-то чем дорог этот поэт?»
«Какая разница? — отрезала Маринка. — Сегодня у моего большого близкого друга циркульного поэта Сергея Рябова, он же Рябокобылко, день рождения, а я, как никто, знаю эту сволочь. Хочу пожелать ему…»
«Мирного неба над головой? — заблеял ведущий. — Крепкого сибирского здоровья?»
«Большого горба, и чтобы все время кашлял!»
Тоскливая мелодия заполнила пустоту.
Проклятые суфражистки!
35
Зал погрузился в смутные сумерки.
Высветилась «плазма» по штофным стенам.
146…
146…
Магические цифры плыли прямо по стенам.
По «Черному квадрату» Малевича, по «Писсуару» Ростова, по листам Кабакова, вырванным из школьного дневника, по стандартным плакатам Комара и Меламеда, обессмысленных отсутствием вразумительного текста, по рукописям Гоголя, густо исчерканным рукой Овсяникова, не знающего сомнений…
150…
149…
Салтыков проголосовал, вынув мобильник.
150…
150…
Остался последний голос.
Может, академика, может, Овсяникова.
Оставалось ждать. Кто-то же, наконец, поставит точку?
«Овсяников! Ну, Овсяников!» — Мерцанова капризно надула губки.
«Как тебя звать?» — крикнул Овсяников официанту, ловко и быстро пробирающемуся между столиками.
«Герасим», — поклонился официант.
Онкилоны и выпестыши загудели, и Овсяников поднялся.
Он-то уж точно, наверное, проголосовал, решил Салтыков.
Он видел лицо Овсяникова — горящее, злое, резкое. Овсяников шел сквозь раздвигающуюся толпу, скандирующую его имя, и вдруг резко остановился перед клеткой с собачкой.
«Овсяников!» — скандировал зал.
«Овсяников!» — откликались за рекой онкилоны.
Овсяников, как хирург, вытянул перед собой руки, и два вышколенных сотрудника ловко натянули на них тонкие резиновые перчатки. Маленькая раскормленная тварь в вольере что-то почуяла, взъерошенная, кудри встали дыбом. Рыча, отпрянула в дальний угол, но разве отпрянешь от судьбы? «Матерь Божья!» — рычал Овсяников. Все-таки Матерь Божья была в курсе его замыслов. Глаза Овсяникова налились кровью. Он правил миром. Он чувствовал, что Прошлое, наконец, со всеми его чудесами и загадками, со всеми его Холстомерами, Фру-Фру и Муму упало в его руки. Или вот-вот упадет. Он шарил, рычал и снова шарил в вольере, тянулся жадными руками. Кто-то вскрикнул, не выдержав напряжения, и Овсяников, наконец, багровый, небритый, со стоном выволок собачонку из вольеры. «Кудрявая сучка! Ну что, защитил тебя твой Герасим?»
Он, наверное, имел в виду Салтыкова.
36
150…
150…
37
Овсяников топил собачку в бассейне.
Он всаживал собачку в клубящуюся воду.
Вода кипела от рвущихся воздушных пузырей.
Овсяников выпучил глаза. Он, кажется, кончил. С него наконец стащили перчатки, и трупик Муму безвольно поплыл по бассейну. Под счастливые вопли, звон бокалов и восторженный визг Овсяников почти бегом вернулся к своему столику.
«Человек! Бутылочку коньяка на стол господина Салтыкова!»
«Армянский? Грузинский? Камю? Есть коллекционный испанский».
Онкилоны и выпестыши восторженно взревели, но Овсяников перекричал всех:
«„Гран Шампань Премьер Крю“ моему другу. Не найдешь, самого всажу в бассейн, как собачку!» И запоздало возмутился, оглядывая зал: «Матерь Божья, ну что за рожи? Будто Нюрнберга не было».
Кого-то ударили по лицу.
В чудесную Мерцанову бросили салатом, она взвизгнула.
