Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия
– Пишите Кафку, – согласилось лицо. – Только не ошибитесь в написании слова. Пушкин – было бы попроще.
– Может, подскажете? – залебезил Рассказчик.
– Неположено! – отрезал чиновник, но тут же смилостивился, как классный руководитель на экзамене в школе. – Не знаете – пишите Пушкин или, кто там еще, такой же, Демьян Бедный, например.
– О! Как это я о нем забыл! Благодарю! Пишу: Демьян Бедный. Благозвучное имя. И, кстати, после него в нашей литературе заварилась вся эта демьянова уха и любимой сказкой всех советских детей стала сказка о том, как бедный дурачит богатого. А вообще-то, уж коли я начал этот разговор, для чтения ничего нет лучше словарей. В них мало воды и нет эмоций. Правда, тоже не во всех… Друзья мои! – вдруг патетически воскликнул Рассказчик.
Боб вскочил и замер по стойке «смирно». Следом поднялись и мы. Ошалевший чиновник тоже приподнялся на полкорпуса. Пафос.
– Друзья мои! Книги – моя земля! Я есмь книжный червь, произошел из книг, живу книгами и, даст Бог, останусь прахом в книгах. И тогда с полным основанием можно будет сказать обо мне: «Вся жизнь его пошла прахом!»
Я добавил:
– И да будут книги ему пухом! Аминь!
Боб рукавом вытер слезы. Все сели, а чиновника слегка заклинило. Он опустился на стул через минуту. Мы уже старательно скрипели перьями.
– Да! – вскинулся вновь Рассказчик. – Совсем забыл!
– Что такое? – нахмурился кадровик, пощупав себе поясницу.
– Это, правда, не имеет прямого отношения к выбору любимого писателя, но, хоть и косвенно, на этот выбор влияет. Мне кажется, со временем авторы книг незаметно проникают в ткань повествования и начинают жить жизнью второстепенного персонажа, изнутри посмеиваясь над основными (главными) героями и над читателями. Если сравнить издания прошлых веков и современные «Илиаду» или «Дон Кихота», в последних наверняка появилось по одному «лишнему» персонажу.
Чиновник задумался, а мы вернулись к нашим анкетам.
Мы аккуратно заполнили бланки. Лицо просмотрело их. Удовлетворилось. Потеплело. Как дачник в первую декаду мая. Еще бы – ведь мы засеяли его очередную грядку не какими-нибудь, а элитными семенами. Он только поинтересовался у Рассказчика:
– Почему вы написали не Кафку, не Пушкина, не Демьяна Бедного, а… – он посмотрел в анкету, – какого-то Мурлова?
– Это вот он, – Рассказчик ткнул в меня пальцем. – Я столько времени с ним в пути, что остальных не помню даже в лицо, не то что по фамилии. «Все прочее – литература». Вот вы, сударь, – обратился он вдруг к чиновнику, – что помните из школьного курса электричества?
– Я? Закон Ома…
– А еще?
Чиновник покраснел.
– Вот и я: его помню, а других нет… Истинно сказано: составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тела, – шепнул мне Рассказчик.
Явился тип восточного мужчины, то есть мужчина восточного типа с бесстрастным лицом, спросил: «Блохи есть? Вши? Иные гниды?» – и, не дожидаясь ответа, отвел нас в «Обмывочный пункт», представляющий собой два ряда душевых кабинок с наполовину отсутствующими кранами и душами, с парилкой на двух персон под самым потолком, как голубятня. Но клозет или, как больше нравилось именовать его Корнею Ивановичу Чуковскому, нужник – был отменный. Чистый, светлый, как будущее, и везде лежали бумажечки – стопочками и в рулончиках. Трогательная, правда с некоторым онанистическим оттенком, надпись на стене предупреждала о том, что «Культура человека проявляется наедине с собой», и, очевидно, для повышения этой культуры по стенам красовались надписи со стрелками и указатели: «Щетка для унитаза», «Бачок для слива воды», «Бумага для» (без указания, для чего), «Унитаз» и «Писсуар» (тоже без указания).
– Борода, пожалуйста, будь внимателен, не спутай писсуар с Писсарро, – сказал Боб. – Здесь к грамматике относятся строго. Это тебе не мазок класть.
Рядом с унитазом на стене висел телефон. Под ним в рамочке: «В службу спасения звонить 011».
– Распишитесь за банные принадлежности, – попросил банщик. – Полотенчики вафельные, но свежие. Вам тоже? – обратился он ко мне.
– Мне, пожалуйста, если можно, только шапочку под шлем. Моя обветшала и засалилась. Бельишко я тут недавно менял.
– Понимаю. Есть кипа. Устроит?
– Какие они тут все понятливые! – зашумел Боб, когда мы остались одни. – Мне ни черта не понятно, а они, как попки: «Понятно! Все понятно!» Сейчас проверю их понятливость. Намекну на пивко с раками. А то что за помойка без пива с раками! Маэстро! – позвал он банщика, высунувшись по пояс в коридор.
– Одну минутку! – откликнулся тот.
– Щас проверим, – напевал Боб, – щас проверим их понятливость. О, шлепает. Ща-ас… – Боб широко развернул свою мужицкую грудь, отставил почти как балерун правую ногу под углом 90 градусов к левой, с княжеским достоинством поднял подбородок, обе руки протянул в направлении входа. Когда шлепанье приблизилось к двери, Боб откашлялся и, совсем как Борода, загудел:
– Га-ал-убчик, как тут у вас-с…
Вошла молодая женщина. В белом халатике, в шлепанцах…
– Здравствуйте, – мило улыбнулась она и, обойдя Боба, как статую, спросила. – Веничком? Или массажик? – она хлопнула его по попке. – Понятно?
Боб сглотнул слюну, покачал правой ногой и, опустив руки, как футболист при штрафном, сказал:
– Веничком. А потом массажик… с пивом.
– Одну минутку. Я сейчас переоденусь. Поднимайтесь пока в парное отделение.
Боб подмигнул нам и, прихлопнув ладонью кулак, полез в голубятню.
Женщина «переоделась» и голая последовала за ним.
– Однако! – у Рассказчика отвисла челюсть. – Хороша-а…
Женщина свесилась сверху:
– Плохих не держим.
– Ка-ка-я на-ту-ра! – взревел Борода. – В натуре, где мой мольберт?
– О, эти термы Каракаллы! Наружу пот, а внутрь катарсис! – воскликнул Рассказчик.
– Чего раскаркался? – спросил Борода.
Наверху зашлепал веник и шлепал по натуре до того долго, что нам стало невмоготу.
– Тоже ведь хочется попариться, а пары нет, – сказал Рассказчик.
– Пар легче воздуха – он наверху, – сказал Борода. – Здесь пару не найдешь.
Через полчаса мужское отделилось от женского и из пара явилась пара. Боб с массажисткой, как боги, спустились с высот голубятни к подножию керамической плитки, залезли под холодный душ и с наслаждением подставили сильным струям освежающей воды свои красные красивые тела.
Я, как старичок, нежился под тепленьким душем. В баню мне, к сожалению, было нельзя – там бы я поджарился в доспехах, как цыпленок в фольге.
– Не заржавеешь, дядя? – спросил голый пацаненок, взявшийся непонятно откуда. И тут же свистнул мое мыло.
– За мной не заржавеет, пацан.
– Смотри, могу мочалку дать.
– А я могу дать тебе по шее. Вали отсюда, мне стыдно. Мыло положи, где взял! Казенное!
«Дети ничего. И бабы ничего. Наверное, и жизнь ничего», – подумал я.
– А, Боб?
– Нихиль хумани, – ответил Рассказчик. – Ничто человеческое… Это я не о тебе, Борода. Кстати, у тебя порфирия с луковкой, случаем, в портфеле нет? Организовали бы, гляди, второй тройственный союз.
Но Борода не слышал его. Он крякнул и тоже подался в «голубятню» размягчить «старые косточки». Было хорошо слышно, как он хлестал себя веником, поддавал пару и горланил народные песни. Минут через двадцать он с ревом вырвался из этого ада, вывернув парную наизнанку, как чулок, а на здоровенных своих плечах вынес косяк и так с ним и попрыгал вниз по лестнице. В этот момент он очень напоминал ожившую картину Рубенса.
После бани нам выдали под расписку причитающееся нижнее белье – по комплекту на рыло, черные тапочки, называемые в разных местах по-разному: чувяками, чириками, чеботами, чуньками, прощай моя молодость и пр., спортивные костюмы стального цвета, мне черную шапочку, позаимствованную где-то на Ближнем Востоке не иначе как самим Готфридом Бульонским. Наши стоптанные башмаки и тряпье побросали в корзину с надписью «Second hand (For Russian)».
Борода с Рассказчиком с наслаждением облачались в чистую одежду.
– Ой, а я бы так еще походил голенький. Попочке так приятно-приятно. Овевает живительной прохладой.
– Походи, Боб, походи. Только лучше ближе к полуночи. По набережной.
– Ладно, Бобушка, в другой раз, голубчик, – стал уговаривать сам себя Боб. – Теперь свежего воздуха у тебя будет много, очень много. Рыцарь, может, заменишь феррум на лен? Жалко на тебя смотреть.
– Не смотри. Жалко у пчелки.
Мы вышли на улицу. Яркое солнце ударило в глаза. Мы зажмурились и почти без сил упали на скамейку. Напротив сидел тип с востока.
– Да, братцы, она же мне пива не дала! – воскликнул Боб.
– Не дала? – спросил Рассказчик и подмигнул нам. Борода захохотал так, что от нас шарахнулись два одиноких прохожих. Восточный тип встал, на взгляд измерил высоту солнца, посмотрел бесстрастно на запад, а потом выразительно на нас. Мы встали и пошли за ним через пустынную площадь к ресторану. Он интересно шел, тень колебалась за ним, как маятник, как хвост за ослом.
