В. Галечьян - Четвертый Рим
«Молится пню», — подумал с отвращением юноша, не увидев на привычном месте ни Древа Добра и Зла, ни каменного креста, и пошел на другую сторону горы, где в отвесной глубине цвело синее в белых бурунах море.
В поисках спасения от стужи он обхватил свои плечи руками и только тут заметил, что стоит голый. Он понял, что спасение от смерти и тьмы в теплой силе прибоя, в прыжке вниз через климатические пояса в глубь соленой воды. И с верой в провидение Луций прыгнул с обрыва. Действительность оказалась еще многообразнее его видения. Пролетев в свободном падении несколько сот метров, он потерял сознание от недостатка воздуха и, не приходя в себя, вонзился в нижние горизонты атмосферы. Влекомый своей звездой, он безболезненно встретился с землей и, чудесным образом облекшись в цивильную одежду, вдруг оказался у подъезда высотного дома, ухоженного и теплого, каких он не встречал в Москве. Предвидя необходимое ему место, он вошел в лифт и, не нажимая кнопки, оказался на четырнадцатом этаже.
Открыл ему плотный мужчина средних лет в сером костюме. Вместо галстука тлел у него на шее рубиновый факел из драгоценных камней.
— Боже мой, — сказал мужчина, хищно осклабившись и обняв Луция за плечи, повлек его за собой сквозь пустой и полутемный холл. В маленькой, замечательно освещенной свечами и электричеством гостиной, где был накрыт стол шампанским и фруктами, Луций, к великому своему удивлению, увидел среди шумных веселых гостей отца Климента в костюме спортивного покроя, который сидел в окружении двух цветущих юных женщин и разрешал возникший между ними спор.
Только гостеприимный хозяин велел разлить всем вина в честь вновь прибывшего, как случилось нечто, повергшее Луция в уныние, потому что внезапно померк свет от свечей и люстр, и вся зала погрузилась в полную темноту. Темнота эта нисколько не смутила хозяина, который, как удалось Луцию разглядеть, поднял полный бокал перед собой и объявил:
— Господа! Прошу вас замолчать на мгновение, потому что не каждый день нас навещает столь достойный человек, как наш юный гость. Я пью за его здоровье не только потому, что он чудом своего спасения стал подобен отцу нашему, но и потому, что в его чудесном спасении от смерти вижу я отблеск божественной благодати. Дадим же ему слово, дабы он собственными устами провозгласил нам истину.
— Я вас не знаю, — сказал Луций вставая, — и это мне не оправдание, но я и себя не знаю. Не потому, что это вообще невозможно, а потому, что я не удосужился понять, кто я? Мне все равно, кто меня слушает и что из этого может произойти. Мне все равно, в какую форму выльется месть тех, кого я обижу, и радость мною возвеличенных. Насколько помню, я никогда серьезно не задумывался ни над своим происхождением, ни над своими поступками, ни над своими мыслями, всегда вредными и опасными казались мне идеи о собственных моих месте и роли в этой жизни. Потому я никогда не пытался проанализировать мир, в котором я волей-неволей существую во взаимоотношениях с собой, принимая за истину данность происходящего. Я только играл с собой и с природой других людей в игры, где ставкой была их любовь и уважение, их счастье или разлад, их жизнь или небытие, но не мои. И когда эти люди, привлеченные моим духовным полем, уходили, неся с собой ледяной кусок моего равнодушия, я не видел своей вины. И я никогда не анализировал, почему сцепление вещей идет таким, а не другим путем, почему все, кто меня окружает, отступают с пустыми руками, ведь я обещал им добро и щедрость, а дарил только пустую оболочку своей нелепой низшей души. Лелея мою верхнюю душу, низшую наставники оставили на меня, и я, в полной мере наслаждаясь удовольствиями для себя, стал зомби.
Чем я могу похвастаться перед вами: людьми или измышлениями моего духа, — так только тем, что вы меня совершенно не занимаете. Внутри у меня боль, которую не утолят ни реальность любящих, ни фантомы без души и тела. Когда я думаю о тех, чьи судьбы я разрушил, о своем брате, который завял без моего пристального взгляда, о девушке, исчезнувшей за сугробами моего равнодушия, о моих родителях, которые пропали в вихре политической игры и о которых я ничего не знаю, то понимаю тщетность и вред своего существования. Потому что я не учился любить, а просто верил на слово тем, кто, будучи заинтересован во мне, дергал за леску, привязанную к поплавку моих желаний. Что стоит мое чувство собственного достоинства, если я размазал достоинство любящих меня? Какова цена астрального тела без света добра в душе? Мне все равно, где я и что со мной, потому что я не искал природной души ни во внешнем мире, ни внутри своего духа. И не смею искать я жатвы, если не сеял ничего.
Только Луций сказал последние слова, как исчезли и стол с пирующими, и веселая музыка, и будоражащие плоть прекрасные женщины. Снова был он на вершине горы, и каменный гроб, до краев заполненный водой, стоял рядом, и вода чуть плескалась в саркофаге под порывами ветра. Юноша засмеялся, чувствуя прикосновение чего-то, не имеющего названия и долженствующего быть ужасным, но не для него.
— Привет, — сказал он, — привет тебе, кто позвал меня, я даже не знаю, еще живого или уже мертвого. И чем ты можешь испугать меня, каким судом, если я уже совершил суд в своей душе?
— Я принимаю твою исповедь, — сказал Иезуит важно, — потому что вижу, она идет от сердца, а не от рассудка. Только ведь мало толку в том, чтобы признать свое поражение, когда надо измениться самому и изменить все вокруг. Я пришел к ним со словом Божьим, потому что Логос разит сильнее, чем бронза и железо, но они отвергли слова, они слов не боятся. Значит, мы должны не говорить, а делать. Надо разрушить этот вертеп, а весь сброд, его населяющий, выгнать из прелюбодейского клуба на улицы Москвы.
Луций осмотрелся. Он сидел в самой обычной комнате в глубоком мягком кресле за полированным столом, на котором попыхивал самовар с заварным чайником на нем. Напротив в высокой горке с хрустальными стеклами сияли серебряные блюда и кубки. Пламенели иконы в ярких лучах люстры цветного стекла. Рядом с окном на тумбочке стоял телевизор с плетением антенн вокруг него. До того как юноша очнулся, монах, видимо, просматривал какие-то передачи, потому что в руках он вертел пульт управления, а на экране метались и падали человеческие фигурки. Луций вспомнил мистерию, в которой участвовал, и сердце его сжалось от беспричинной тоски. Жаль ему было просыпаться, и все казалось, что он не доделал во сне чего-то необычайно важного, но и полной уверенности, что он спал, у него не было, ибо как тогда мог он выбраться из тюремной клетки? Иезуит смотрел на юношу, как будто ожидая ответа, и Луций, напрягшись, суммировал услышанное.
— Мысль все разгромить, конечно, чисто русская и не новая, — произнес спокойный, уверенный голос за плечом юноши.
Повернувшись, Луций встретился взглядом с удивительно синими глазами отца Климента, яркость которых могла соперничать со сверкающими очами святых на стене.
— Прежде чем рушить этот храм непотребства, не худо бы узнать, как он возник и кто его сделал таким. Луций, наверно, лучше нас с тобой, мой друг, постиг, что за идеи стояли в основе создания клуба. Как ты считаешь, Луций, чем уничтожать, может быть, стоит подумать о переделке? Вот у нынешнего моего собрата иное мнение.
— Вы, отец Климент, схоласт, — довольно невежливо пробурчал Иезуит. — Вы вещаете о победе добра, но само по себе зло не исчезнет, наоборот, сегодня зло побеждает, и его-то должно уничтожить, чтобы расчистить путь добру. Зло сидит в каждом из нас, и чтобы уничтожить его абсолютно, надо стереть с лица земли весь мир. Правда, вы так не думаете, но и со злом тягаться не советуете. Тогда я вас спрошу: хотите вы маленький мирок под названием Римский клуб уничтожить тотально или выборочно, или перестроить его, не уничтожая? И отдаете ли вы себе отчет о каждом пути и о тех последствиях, которое принесет не уничтоженное зло. В настоящее время Римский клуб — это ящик Пандоры, из которого зараза грозит перекинуться на весь мир.
— Я никогда не верил в возможность построения Царства Божия на смерти, но и воспрепятствовать вам я не в силах, ибо множится зло на земле нашей.
Юноша отметил про себя, что отец Климент всячески избегал называть монаха по имени. Тот же сам так и не представился.
— Ради авторитета христианской нашей церкви мы не можем спокойно смотреть, как антихрист пытается завладеть Россией! — решительно продолжал Иезуит. — Сейчас псевдохристиане во главе мятежа, который залил кровью Питер и выплеснулся на улицы Москвы.
— Бывает, что великие империи рушатся от незначительного толчка, — все также задумчиво констатировал отец Климент.
— Я зову людей, — сказал монах обрадованно, — хотя их мало. С начала мятежа все входы в Римский клуб взяты под контроль. Но и внутренние войска клуба, за исключением небольшой охраны, выведены на улицы, и мы воспользуемся этим.
