Михаил Антонов - Божий Суд
К двадцати годам Ядвига расцвела. Если в юности ее можно было сравнить с прелестной незабудкой, то теперь это была прекрасная и роскошная роза. К тому же панночка Русетская была девушкой на выданье, отец давал за ней неплохое приданное. Но мне не светило такое счастье, как известно, католические священники дают обет целибата…
Но все же однажды я имел счастье поговорить с ней. Она пришла сама в мой костел, хотя и не была моей прихожанкой. Пришла в тот день, когда я выслушивал исповеди. Каялась она по мелочам, чисто для проформы, но в конце, когда я уже отпустил ей грехи и вышел из кабинки, она со смиренным видом попросила моего благословения на свой брак с юношей из благородной семьи…
Злая девчонка. Невозможно передать, какие душевные муки я испытал, когда услышал ее милый и певучий голос, сообщающий мне эту новость. Кровь хлынула мне в голову и застучала в висках, а в груди же что-то оборвалось и упало, когда я услышал эти слова.
Сама же девушка была безмятежна и загадочно улыбалась. И мне показалось, что она специально пришла за этим благословением именно ко мне, дабы увидеть мою реакцию на эти слова.
Я с трудом удержался от того, чтобы не перемениться в лице.
Я благословил ее…
А что я еще мог поделать?
После этого я уже с легким сердцем пошел на конфликт с епископом, нрав и поведение которого порочили, в моем понимании, звание служителя католической церкви. У епископа имелись влиятельные покровители, и мне пришлось покинуть Польшу и отправиться в заволжскую глухомань. Как оказалось позднее, на свою погибель.
А на третью мою жизнь пришлись трудные годы войны и сталинских репрессий. Было и тяжело, и трудно, но были, конечно, и в ней радостные моменты. Радость от свершений страны, от того, что молод и здоров. Радость и гордость за успешно проведенные исследования, за свои научные труды. А вот полного счастья не было.
Такого счастья, чтобы переполняло тебя всего и даже выливалось на окружающих. Третью жизнь я все время чего-то боялся. Боялся не так поступить, не то сказать, не то, что надо, сделать…
В четвертую жизнь такого страха уже не было. Годы были относительно спокойные и довольно-таки сытые. Моему поколению даже ни одной приличной войны не досталось. Вроде бы жить и радоваться надо, но тоже почему-то не чувствовал себя счастливым.
Мелкие заботы, мелкие проблемы, но и удачи какие-то мелкие и радость тоже неглубокая.
Свергли коммунистов, вроде бы свобода, но оказалось, что вместо ярма идеологического на меня надели ярмо экономическое. У капитализма оказалось такое волчье лицо, что снова нет никакой радости от моего пребывания на планете Земля. Во истину нет счастья в жизни…
И что же меня заставляет сейчас цепляться за все это? Не знаю. Трудно придумать хоть одну причину, кроме привычки жить и любопытства к будущему. Все-таки интересно знать, что там — впереди.
Так что я боюсь потерять в результате суда? Тоже не знаю.
Перестану думать? А может, это к лучшему? Буду каким-нибудь тараканом. Жизнь по инстинкту: свет погас, пора в разведку за хлебными крошками, потом на водопой. Свет включили — врассыпную, ребята!
А то тапочкой по башке получишь. Устроили тебе газовую атаку, измазали плинтуса какой-нибудь гадостью — перебирайся на соседскую кухню. Ну чем не жизнь, и думать не надо. Хорошо! Только недолго.
И только один раз. Потом превращаешься в безжизненный прах. Вот это уже навсегда. Правда, тебе уже это будет все равно, сознания-то нет.
Размышляя на подобные веселые темы, я плыл по пустынному белому коридору. Хоть бы одна, пусть даже закрытая дверь. Хоть бы одно пятно на белоснежных стенах или полу. Мне стало скучно. Я решился. Будь, что будет — вперед!
И я тут же оказался в каком-то предбаннике перед стандартной дверью, а позади, за моей спиной, бесконечный коридор превратился во все ту же непроницаемую стену. Но она меня больше не пугала. Я распахнул дверь и шагнул вперед.
VIII
Именно шагнул. Потому что я вдруг снова обрел чувство веса.
Причем, у меня было такое впечатление, что вес этот не располагается равномерно по всему моему телу, а давит откуда-то сверху, словно что-то тяжелое положили мне на плечи.
Помещение, где я оказался, опять же напоминало регистратуру. Только стойка была одна и за ней сидела прехорошенькая белокурая девушка — истинный ангелочек. А недалеко от нее в позе задумчивости стоя висел — между ногами и полом можно было просунуть ладонь- Валерий.
— Ну что, прогулялся, — спросил начальник смены.
И, не ожидая моего ответа, довольно сурово добавил:
— Папочку сдай секретарю.
После такой неласковой встречи я молча протянул ангелочку свой файл. Она положила его на экранчик, все опять засветилось алым. А затем моя папка полетела то ли в какую-то корзину, то ли какую-то трубу пневмопочты у нее под столом.
А суровый Валерий продолжил, обращаясь сухо и официально:
— Как всякой душе категории «А» вам полагается обвинитель.
В этот раз подобная миссия возложена на меня. Вы готовы к процессу?
Я молча кивнул.
— Следуйте за мной, — произнес мой обвинитель и поплыл к единственной двери.
Я, тяжело ступая, пошел за ним. И только тут я заметил, что одет в серый балахон из дерюги.
IX
Когда и где я успел переодеться в это рубище — не знаю.
За портьерой меня ожидала кромешная тьма. Но вдруг она рассеялась, откуда-то сверху на меня пролился поток необыкновенного света. Он был ярок, но не резал глаз, он просто выхватывал меня из темноты. Посмотрев вверх на источник света, я понял, наконец, почему все подсудимые так пристально разглядывали невидимый прожектор. Там не было этого самого прожектора, да и, вообще, какого- либо понятного и объяснимого источника света. Там находились весы. Обыкновенные, казалось, весы с двумя чашами и стрелочкой посредине. И тут я все понял. На этих весах будут взвешивать мои прегрешения. Пока же чаши находились в равновесии.
Справа возник еще один столб света, выхватив из кромешной тьмы фигуру Валерия. Одет он был в лиловый балахон, напоминающий рясу, и вид у него был весьма серьезен.
— Высокий суд, Вашему вниманию представляется избранный третьей категории, претендующий на четвертую, — объявил он.
Судя по тому, с каким сердитым видом он это объявил, меня можно было расстреливать сразу, не тратя время на разбор моего дела. Такое начало не предвещало ничего хорошего.
— О том, как он справился со своим четвертым заданием, предоставлено судить Вам.
Теперь Валерий внешне напоминал Владимира Высоцкого в роли
Глеба Жеглова. Та же непоколебимая уверенность в правоте своего дела и полное неприятие врагов и оступившихся товарищей.
Мне даже стало неприятно от осознания того, что не так давно мы с ним мило беседовали в его кабинете, и я был с ним открыт и любезен, а он теперь катит на меня бочку непонятно за что.
— Начнем с жизненного пути подсудимого. С того, как он соблюдал заветы.
Упреки начались сразу же.
— Он не верил в бога, — провозгласил Валерий. — При рождении подсудимый был крещен по православному обряду, но в церковь не ходил, традиций и обрядов не соблюдал, если не считать того, что на пасху любил вкушать крашеные яйца, молитв не учил и не знал, и долгое время сомневался в существовании божественных сил и предначертаний в судьбе. Оправданием ему, в какой-то мере, могло бы служить то обстоятельство, что и родители его тоже были атеистами, или, по крайней мере, людьми не особо соблюдающими религиозные обряды. Так что в семье не было соответствующих традиций.
Но, как говорится, незнание закона не освобождает от ответственности, а неверие в Бога не является доказательством его несуществования.
Подсудимый, вы хотите, что-нибудь пояснить по этому вопросу?
Последняя фраза относилась явно ко мне. Взглянув вверх, на весы, я увидел, что на одной из их чаш лежит груз, сильно похожий на завязанный кожаный мешочек, а стрелка весов явно отклонилась от середины в сторону красного, опасного сектора.
Ну что тут можно было возразить, если все, что говорил Валерий, было чистая правда. Поэтому я согласился с обвинением.
— Да, я действительно с детства не верил в Господа Бога.
Признаюсь. Но я просто не верил в существование пожилого седобородого дедушки с золотым нимбом над головой, сидящего на облаке и, от нечего делать, бдящего за всеми и всем на свете. Я действительно всю жизнь не соблюдал никаких обрядов какой-либо из религий, и даже более того, готов вдобавок к прежнему обвинению сообщить и то, что я и детей своих не приучал верить в бога и соблюдать религиозные традиции. Прошу, Высокий суд, признать за мной и этот грех.
Хотелось бы еще добавить, что неверие мое продолжалось довольно долго. До тех пор, пока я вдруг не понял, что Бог есть, и часть его заключена в нас самих, в каждом из нас. Господь внутри нас, и именно поэтому все наши действия и помыслы ведомы Ему. И поэтому его невозможно обмануть и невозможно скрыть от него что-либо предосудительное. Ведь невозможно обмануть самого себя или скрыть от самого себя свои плохие поступки. И даже если тебя никто ни в чем не уличил, и ты сто раз считаешь, что ты прав, и даже если совесть тебя не гложет за содеянное, то это совсем не значит, что проступок твой окажется без каких-либо последствий.
