Владимир Колышкин - Златоград

Чаши быстро наполнялись, колеблясь в ту или иную стороны. Наконец был брошен последний шар. Все, затаив дыхание, уставились на весы. Коромысло качнулось, и одна из чаш медленно-медленно опустилась, другая соответственно поднялась. У Степана пересохло во рту. Черных шаров оказалось больше.

Председатель присяжных объявил вердикт: «Виновен».

Главный Судья ударил молотком, закрепляя решение. Весы утащили из зала. Все встали. Патриарх поднял толстенный том и стал зачитывать приговор.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Степан как всегда проснулся оттого, что дневальный прокричал петухом три раза. Такова обязанность всех петухов. Хотя не все были петухами. Степан, например, не был. Он как-то не мог представить, чтобы кто-нибудь заставил его быть этой презренной птицей. Разве что весь барак решит тебя опустить. Но такой кворум вряд ли соберется без важной причины. Потому что здесь каждый за себя. В крайнем случае, за одного-двух своих кентов. Это называется семьей. Семья нужна, чтобы выжить. Однако понятия, по которым здесь живут, не допускают расширение семьи более трех человек. Это уже считается преступной организацией, что запрещено лагерной демократией, и карается такая шайка всем миром и довольно жестоко.

Хороша или плоха лагерная демократия — трудно ответить, в ней есть плюсы и минусы, как в каждой иерархической структуре, но одно можно сказать точно: узурпаторов власти, которые бы попытались сколотить вокруг себя отряд приспешников, выявляют сразу и назначают их дневальными, то есть кукареками, то есть петухами. Со всеми вытекающими… Ибо сказано: «…а кто захочет быть первым среди вас, да будет вам слугой». Вон он весит этот плакат на дощатой стенке барака, выполненный в стиле «Родина-мать зовет» как предупреждение всем потенциальным диктаторам, паханам, шишкарям. Говорят, были здесь такие раньше. Да их всех повывели после Трехдневной революции.

Но не следует думать, что в лагере царит анархия, и никто ни кому не подчиняется. Подчиняются и еще как. Только должности все здесь теперь выборные. Есть Президент лагеря — главлаг. Ему непосредственно подотчетны главбары — начальники бараков. Собственно, те же паханы, но более либеральные. Разумеется, у них есть заместители (бывшие шишкари) и команда исполнителей. Например, «зырники» — смотрители по бараку (бывшие угловые) — дневальные и ночевальные. Они круглосуточно следят за дисциплиной, чтобы все было тип-топ. А если только «тип» или «топ» по отдельности или, паче чаяния, ни того, ни другого, то они берут нарушителя понятий за шкварник и мордой о стенку — хрясь! Раз! Два!! Три!!! А иногда — четыре и пять. И тип-топ наступает опять.

Но если ты правильный «поселОк» (в смысле поселенец, с ударением на «о»), то тебя обычно не трогают и не притесняют. А кто тронет, тот отвечает сам за себя и, часто, за своего кента.

Однако, кто не чтит Закон, отвергает его, волен поселиться отдельно и жить отшельником. Их еще называют шакалами. Но жить вне Закона, то есть шакалить, решаются немногие, честно сказать, единицы. Разве что какие-нибудь законченные мизантропы или злостные нарушители, которых приговаривают к изгнанию. Ибо трудно выжить в тундре в одиночку. Б-р-р-р, не приведи Господь. Все-таки душа лепится к душе, тоже, видимо, какой-то вселенский закон.

Обо всем этом и многом другом Степан успел передумать, пока находился здесь, в этом мире, куда был отправлен сразу по вынесению приговора. Подсудимый даже глазом моргнуть не успел, не то что с кем-то попрощаться, как разверзся под его ногами пол, и он каким-то Макаром оказался в этом лагере. Надо полагать, что подобных лагерей здесь несколько. Но они, по-видимому, располагаются далеко друг от друга, поскольку людей из других поселений никто не встречал. Путешествовать здесь не принято, слишком опасно. Если, конечно, ты не шакал.

Ладно, понежился и хватит, вставать все равно надо. Вон и Володька уже ушел, и шконка его заправлена. Степан с сожалением отбросил старенькое одеяло и быстро схватил одежду. 45 секунд на одевание! Вовсе не потому, что так положено, просто холодно. Барак отапливается по вечерам, к утру все выстуживается. Колотун — зуб на зуб не попадает. Степан сунул было ноги в ботинки, но быстро выпрыгнул из них. Ботинки, то есть «шкоды» на лагерном жаргоне, были ледяные.

Пританцовывая босыми ногами на холодном деревянном полу, половицы которого ходили ходуном, и из щелей сквозило вечной мерзлотой, поэт натянул на себя рубашку (холодная, сволочь, как лед!), свитер — дырявый, но кое-как греющий. Поверх кальсон — грубой ткани штаны. Все это дополнилось изрядно потертой кожанкой, зато ладно сидящей. Ну вот, теперь можно надеть шерстяные носки и колеса. Готов. Можно идти умываться и — на молебен. Уже звонят колокола к заутренней проповеди.

В отхожем месте еще толкался народ, но доступ к удобствам уже был свободен во многих местах. Стараясь не дышать носом и не смотреть на «орла», который чалился на дальнем очке, поэт помочился в черную дыру, откуда тянуло холодом и вонью. Его уже не удивляло, что ментальное говно так же воняет, как и говно физическое.

Умывальня была устроена на открытом воздухе. Он умылся, гремя железным соском рукомойника. Вода была холодной и мутной. Вообще с чистой водой здесь проблемы, она в дефиците. Потому и использовались для умывания столь допотопные приспособления, как рукомойники.

На дощатой перегородке перед глазами маячил афористичный лагерный лозунг: «Мойте руки перед и зад». Ниже кособочилась надпись карандашом: «Пусть моется тот, кому лень чесаться!»

Из кармана куртки Степан достал личную «защеканку», смочил её водой и опустил мокрую, уже лысеющую щетину в общую коробку с мятным зубным порошком. Сунул этот малоаппетитный ком в рот, стал чистить зубы.

— Слышь, поэт? — сказал стоявший рядом поселОк. — Ты зубы драишь, как сапоги чистишь. Ха-ха-ха!

Поселок, молодой, да рано отцветший, имел на ноге «партак», изображавший нож. Партак дрянной, дилетантский. Значит, малый был просто бакланом[3]. Таким надо сразу давать отпор, а то не отвяжутся.

Степан прополоскал рот, провел ладонью по ежику щетины.

— Брить или не брить? Вот в чем вопрос, — продекламировал поэт, глядя в «обезьянку» на свое отражение.

— Ха-ха-ха! В смысле — «быть или не быть?» — Баклан оказался начитанным.

— В смысле — бить или не бить.

— Тип-топ, — сказал поселОк и свалил.

Поэт все-таки решил побриться. Негоже опускаться. В лагере это последнее дело. Намылил щеки, вставил в станок ржавую «мойку». Затупившаяся «мойка» больно драла кожу. Сполоснув и обтерев лицо полотенцем, похожим на портянку, Степан направился в сторону родного (уже!) барака. На крыльце встретил своего кента Володьку. Тот курил самокрутку, дожидаючись Степана.

«Привет» — «Привет», — шлепок ладоней по-кентовски. Побазарили немного, Степан сходил в барак, повесил сушиться мокрое полотенце. Потом молча пошли с Кентом в сторону лагерной церкви. Жилые бараки стояли на сваях и были расположены полукругом. А на другой стороне тянулись производственные бараки, покрытые рифленым железом; за ними, на пригорке, высилась церковь — единственное каменное строение во всем поселении. (Которое, кстати, почему-то называлось «Ясная Поляна».)

В церкви крепко и тепло пахло благовониями. Потрескивали горящие свечи, скупо освещая претор, а над хорами теснился извечный сумрак. И только где-то под куполом нефа в маленькое узкое оконце пробивался сквозь дым курильниц голубоватый луч света, точно перст Божий.

— …«экзистенция», — монотонным голосом вещал Проповедник, — это не бытие, не объективная реальность, а прежде всего субъективное сознание человеком его собственного существования. Сознание определяет экзистенцию. И если вам не по нраву ваша экзистенция, то в этом прежде всего вы должны винить самое себя. Ибо не Бог карает, но сам человек. Чтобы мир изменился к лучшему, должны измениться вы. Сказано ведь: «Не умрем, но изменимся»…

«Все верно, — подумал Степан. — Наше сознание с лагерным менталитетом таково, что какое бы распрекрасное общество мы не замыслили, а все выходит ГУЛАГ».

— …тогда и только тогда закончится срок вашего пребывания в этом мире, и вы войдете в мир более возвышенный, когда вы изменитесь, убив в себе тюремщика, очистившись от скверны дурных помыслов. Итак, запомните: никто не даст вам избавления, токмо вы сами. Аминь.

Молебен закончился. Все торопливо вышли на паперть и направились в столовую, чтобы успеть позавтракать перед построением.

— Сегодня я опять напросился мягель собирать, — сказал Степан, с усилием растягивая самокрутку. Травка была забористой, но влажной, плохо горела.

Володька поморщился, сбился с шага, обильно плюнул с досадой.

— Не нравится мне ходить за Предел, — сказал он, догоняя кента. — Так и шакалом недолго стать.