Владимир Колышкин - Златоград
— Подсудимый, в своих показаниях вы пишите — «Дверь к ней была открыта: она хотела слышать меня. Безмолвно, с жалостью и благоговением, я приблизился к её ложу. Она плакала на своем убогом одре. Над горькой тайной любви…»
— Это я написал? — удивился подсудимый.
— Подтверждаете ли вы свои показания? — спросил Главный Судья.
— Нет! — отверг подсудимый и пояснил. — Да мне в жизни так не написать… складно да заковыристо.
Между тем прокурор продолжал зачитывать саморазоблачающие показания подсудимого: «Её стекленеющие глаза уставились из глубины смерти. Призрачные облики на искаженном мукой лице…»
— О нет! — с жаром отперся Степан. — Это не я писал, это подлог!
Для большей убедительности он обратился к присяжным заседателям и получил в ответ сочувствующий блеск пенсне Антона Павловича.
Судьи посовещались. Слово предоставили защите. Озарился светом другой угол, и на сцену выступил адвокат в белой мантии с кровавым же подбоем.
— Высокий Суд, господа присяжные заседатели, дамы и господа… Взгляните на моего подзащитного, на этого, с позволения сказать, сапиенса…
Адвокат минут пятнадцать добросовестно принижал, если не унижал, умственные и художественные способности поэта Одинокого. Вдоволь поиздевавшись, он, наконец, спросил господ присяжных заседателей, мог ли его подзащитный написать те высокохудожественные строки, которые ему предъявляют в качестве его же собственных показаний? Спросите, спросите моего подзащитного. Не желаете? Хм… Тогда я сам его спрошу. Сознайтесь, подзащитный, ведь вы бездарны и, в сущности, малограмотны?
— Увы, это так, — опустил голову поэт Одинокий. Но вдруг зародившееся чувство справедливости всколыхнуло его оклеветанную душу: — Сказать по правде, не совсем чтобы безграмотный… кое что читал…
— Что же вы читали, милостивый сдарь? — улыбчиво полюбопытствовал Судья с бакенбардами.
— Да вас-то, уважаемый Александр Сергеевич, уж о-го-го сколько читал! Все стихи и поэмы, короче говоря, все полное собрание сочинений… Хотя, признаюсь, что в столице вас читают мало, все больше, знаете ли, по окраинам…
— Вот как? Ну колмык-то меня читает?
— Думаю, да.
— И угрюмый финн?
— Эти само собой и еще горячие эстонские парни…
— Рад слышать. — Довольный Пушкин откинулся на высокую спинку судейского кресла. — Впрочем, мне это безразлично. Хвалу и клевету приемлю равнодушно… Мне предостаточно моего памятника. Помните? «Я памятник себе воздвиг нерукотворный. К нему не зарастет народная тропа…»
— «…Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столба!» — продолжил Степан.
— «Столпа», голубчик, а не столба, — мягко поправил Пушкин.
— Ох уж мне эта полуобразованщина, — проворчал Л.Н. Толстой. Может, он ревновал? И Степан поспешил его заверить:
— Вас, уважаемый Лев Николаевич, тоже всего читал. «Войну и мир» два раза, «Анну Каренину — полтора раза. «Воскресенье», «Казаки», «Хаджи-Мурат», «Севастопольские» и прочие рассказы…
— Хм, — сказал Председатель Суда и пригладил бороду. Видно было, что он доволен, что его читают и чтят потомки, несмотря на то, что прошло без малого два века. И вместе с тем эти простые, но очень глубокие чувства неприятно всколыхнули душу графа, будто кто-то тронул глубоко засевшую корягу и потревожил болото прошлого, подернутое ряской забвения, и давно забытое всплыло булькающими пузырями, лопнуло на поверхности памяти и завоняло протухшим яйцом…
Федор Михайлович опять болезненно кашлянул, в том смысле, что уклонились от темы. Но Степан и его поторопился обрадовать — мол, читал бессмертные произведения великого классика. И «Преступление и наказание», и «Братья Карамазовы», разумеется. «Бесы»…
— Впрочем, каюсь, «Бесов» не одолел, на половине застрял… — честно сознался подсудимый.
— Да как же вы, мил человек, «Бесов»-то не одолели?! — вскричал Федор Михайлович. На лбу у него вздулась жила.
— Да уж так получилось, — столь же искренне огорчился подсудимый. — Не осилил-с…
В зале зашумели. Кто-то сказал: «Расстреливать за это надо бы…». Другой подхватил: «Позовите палача».
Призывая к порядку, Председатель постучал деревянным молотком.
— Вот тут Раскольников сидит, — сказал третий из публики, — у него наверное топор с собой?..
— Вообще-то я убиваю только старушек, — сказал Раскольников, почесывая пятерней под мышкой. — Из принципа. А он все-таки свой брат-литератор.
Раскольников застегнул пуговицы на ветхом своем кафтане и продолжил гордо:
— И потом, может быть, у него есть свидетельства о его непричастности к убийству бедной девушки. Может быть, у него были смягчающие вину обстоятельства? Может быть, наконец, он ПРАВО ИМЕЕТ!..
— Опять Родька свою теорию разводит… — сказал кто-то из публики.
— Возможно, у подсудимого есть алиби, — догадался спросить один из присяжных. — Подсудимый, у вас есть алиби? Или, может быть, имеются причины, побудившие вас убить жертву в целях самозащиты? Расскажите. Раскройте душу…
— О Господи! — воскликнул страдальчески Степан. — Я этого не выдержу. Я вам не Фома Аквинат, измысливший пятьдесят пять причин. Дайте мне сперва принять пару кружек. Я с утра не жравши и не пивши.
Судьи посовещались, и был объявлен перерыв.
* * *После того как его накормили — довольно вкусно, и дали еще две кружки пива, как он просил, — ему разрешили свидание с близкими. Ими оказались все те же Лира и Амур.
— Ничегошеньки не понимаю, — пролепетал Степан, когда оторопь от негаданной встречи прошла. — Лира, солнце мое, ты жива? А как же раны, кровь? Вы можете мне объяснить весь этот сюрреализм?
— Это был следственный эксперимент, — сказала девушка.
— Какой эксперимент? Причем здесь эксперимент? У меня мозги набекрень от этих ваших загадок… Хорошо, пусть эксперимент. Что-то вроде тренировки, да? Значит, я невиновен? Раз я тебя не убивал… Так?
— Полагаю, что виновен, — потупив взор, ответила Лира. — Косвенно. Впрочем, все решит Суд.
О! — Степан схватился за голову, как это делал в минуты жестокого похмелья.
— Не дрефь, старик, — утешил Амур, — тебе много не дадут, далеко не отправят. Нынче времена либеральные.
Но Степана это мало утешило.
— За что? За что?! — недоумевал он.
— Неужели ты так ничего и не понял?
— Я понял, что у меня делириум тремор.
— Ты «фильм» помнишь? — спросил Амур.
— Который мы смотрели? Ну, помню… — вяло отреагировал Степан, потом оживился. — Меня еще удивило, что герой походил на меня, как две капли воды…
— Ты еще больше удивишься, — сказала Лира, — когда узнаешь, что девушка, которую увезли бандиты на машине, как две капли воды похожа на меня.
— Ну про это ничего сказать нельзя, — заспорил Степан. — На улице было сумрачно, девушка от нас была далеко, лица я не разглядел…
— А пацан, которого «взяли на абордаж», как две капли воды похож на меня, — вставил Амур.
Степан обалдело на них уставился.
— Мы даже знаем, что случилось с той девушкой, которую увезли на «волге».
— И-и что? — заикаясь, спросил Степан у Лиры.
— Её изнасиловали и убили. Тело до сих пор не найдено, да что сейчас искать, четверть века прошло с тех пор… Машину-то тогда не задержали, преступников не поймали… А мне знаешь, как было больно…
— А мне, думаете, не больно было, — сказал Амур, — когда меня щипцами вытаскивали из этой самой… по кусочкам…
— Это что, заговор против меня? — поднялся из-за стола свиданий Степан.
— Никакого заговора нет, — успокаивающе гладя по плечу Денисюка, отвечала Лира. — Ты, я вижу, так ничего и не понял… Так я тебе объясню. Чтобы понять, нужно выражение «похож, как две капли воды» выкинуть и тогда станет ясно, что показывали именно тебя. Потому что здесь все тайное становится явным.
— Где это «здесь»? — холодея, спросил Степан.
— Это место вы называете «Тот Свет».
— Я на Том Свете?! Выходит, я… у… умер?!!
— Наконец-то он врубился, — сказал Амур. — Все-таки туповатый народ — поэты.
— Стало быть, ты — мой нерожденный сын? — Степан взглянул на Амура со страхом и благоговением.
— Правильно догоняешь, — кивнул головой малыш.
— От кого? Мама кто?
— Ты меня спрашиваешь?.. Я ведь там не присутствовал. Это тебе лучше знать. Я только одно знаю, что её здесь нет. Её время еще не настало.
— А мое время, стало быть, настало… — с угрюмым видом заключил Степан.
Амур с Лирой промолчали.
— А почему сразу мне не сказали об этом? Почему столько время морочили голову?
— Видишь ли, — мягко ответила Лира. — Осознание факта смерти должно прийти к усопшему постепенно. Нельзя человека сразу огорошить таким чудовищным сообщением. Если это сделать бестактно, умерший может получить непоправимую психическую травму, то есть сойти с ума. По-научному это называется «Cris post vita», или посмертный шок.
