Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия
– А я думаю, вон тот водопад. Видишь? Я уже где-то видел такой. Он тоже падал бесшумно, как во сне.
Справа виднелись белые шевелящиеся нити водопада, падающего с черной скалы в расщелину.
– Видно, глубоко падает, – задумчиво сказал Рассказчик. – В самом деле, совсем не слышно падения. Так падают звезды и женщины. Надо будет сходить посмотреть.
– Не разочаруешься? Все падения хороши, пока не затрагивают тебя.
– В хронике «Книга турниров» Рикснера, где прослеживаются родословные как минимум в тридцать два предка, есть фамилия Мурло, – сказал Рассказчик. – Есть и гора Монте-Мурло, и замок Монте-Мурло. А я думал, что хроники эти – брехня. В Монтесуму и Монтеверди верил, в Монте-перло и Монтенегро тоже, даже в Монте-Розу и в Монте-Карло верил, а в Монте-Мурло нет.
– Еще Монтеррей есть, Монтескье и падре Монтанелли.
– А ведь там сказано, я сейчас вспомнил – да-да! – там сказано, что в одна тысяча… а, неважно, каком году, замок Монте-Мурло посетил таинственный князь, владелец этих мест, в необыкновенных рыцарских доспехах и со свитой. Он вез чуть ли не саму папскую золотую буллу. И, кстати, что-то об этой двери в рай. Фантастика! Это единственное упоминание о князе Мурло. О вас, вас-с-ство. До этого и после этого хроника о нем молчит-с.
– Язык между зубов: т-сс, т-сс. Как английский звук th. Вспомни Гризли. Интересно, как он там?
– Интересно? Гвазаву похоронил. Седой, угу, тот самый, он же Голубев, упокоил Савушку. Ну, да Гвазава после Фаины уже и не Гвазава был, сам не свой стал, ночами вскрикивал, днем молчал. Седому стал говорить – кто ты такой! – и получил. Получил то, что давно уже летело в его сторону. Вот, собственно, и все о Гризли. Без Гвазавы зачем он тебе?
Появился Боб, совершенно трезвый, несколько подавленный, но с блестящими глазами. Он покусывал ус, что говорило о высокой степени его волнения.
– Тебя там отлакировали, что ли? – спросил его Борода.
– Чего сидишь? – отмахнулся Боб. – Дуй скорей, а то закроется. Не достанется ничего.
Борода с трудом встал и побрел в рай.
– Разве в рай так ходят? – крикнул Боб. – Борода! Ну-ка, рысью!
– А иди ты! – отмахнулся, как от мухи, Борода, но вдруг игогокнул и проскакал метров десять галопом, как владимирский тяжеловоз. – Ноги что-то ноют. Там хоть разувают?
– Не волнуйся, разуют и подкуют. И тапочки белые дадут. На тесемочках.
Борода протиснулся в рай, а мы молча смотрели на Боба.
– Ребята! Я обалдеваю! Не знаю, что и сказать. Сами увидите. Потом на бюро разберем.
– Так что, в самом деле рай? – спросил я.
У Боба влажно заблестели глаза:
– Рай, ребята. Рай, – тихо сказал он. – Там рай.
Мы молчали. И молчание наше таило в себе нечто более глубокое и непостижимое, чем было в каждом из нас, и чем дольше длилось это молчание, тем меньше хотелось его нарушать.
Появился Борода, зареванный, как Наташа Ростова. Боб кинулся к Бороде и помог ему сесть на скамейку. Сам сел рядом и стал что-то тихо ему говорить.
– Ну, а ты что, ждешь особого приглашения? – крикнул он Рассказчику. – В рай не зовут. В рай идут сами.
– Умница, – сказал Рассказчик и скрылся за дверцей.
Борода всхлипывал и произносил что-то нечленораздельное.
– Как она хороша! Как хороша! – взревел вдруг он.
– Кто? – вздрогнул Боб. – Баба?
– Как она хороша! Ах, как хороша! И я – я ее делал, как хотел! Как Рубенс или Сикейрос! Она во всю стену! А я в люльке-качалке! Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда…
Боб отодвинулся от Бороды и с уважением произнес:
– Да ты, Борода, половой гигант! На стене и в люльке-качалке! Чего ревешь-то? Мало, что ли, было?
– Чего мало? – взревел Борода. – Что ты понимаешь! Я делал! Я делал картину на стене, как Рубенс! Я столько сделал картин! Они все в Третьяковку не поместятся.
– Сколько холста и красок извел, – сказал Боб. – Ты хоть табличку-то вешал: «Осторожно, окрашено»?
– А какие были кисти, какие кисти! – ревел Борода.
Подошел Рассказчик. Спокойный и усталый. И тоже какой-то весь обновленный.
– Вы еще все тут? – спросил он. – Иди, твоя очередь. Ни пуха…
– К черту!
Я пошел. Посреди двери было вырезано сердечко. Ручки на двери не было. Я притронулся к ней. Дверь тихо без скрипа отворилась. Я вошел. Не помню, закрылась за мной дверь или нет…
Во мне была одна любовь, любовь ко всему на свете, к маме, папе, бабушке, дедушке, к двум братьям и сестренке. Ведь весь свет для меня – это моя семья. У нас лучшая семья на свете. Они хоть и люди, но такие добрые. Папа очень высокий и красивый. Мама тоже высокая и красивая, и у нее мягкие руки. Как мне нравится, когда мы остаемся втроем: я, мама и папа. Если мой папа станет императором, корону унаследует его старший сын. Видимо, для этого он едет в Англию и поступает в Кембридж. Он пишет из Англии большие письма и звонит по семейным праздникам. Средний брат учится в седьмом классе и разгильдяй, каких мало. Лето мы проводим на даче. От нее я без ума. Там столько птиц и ящериц! А мышей, бурундуков, лягушек! Ах, как хорошо на даче! Когда бабушка и дедушка приходят к нам в гости, столько появляется сразу угощений! Бабушка всегда моет мне уши, которые я опускаю в миску, а дедушка потом расчесывает меня. Бабушка приезжает одна, без дедушки, и все грустят. А где дедушка, смотрю я на всех. Мне никто не отвечает. И я не знаю, где он. Кто-то произносит слово: «Умер». Я не знаю, что это такое, но подозреваю, оно имеет отношение к дедушке. Ночью мне снится «Умер». Он похож на громадную машину. Машина с грохотом и вонью несется на меня и я просыпаюсь. А как мне нравится вечерний чай! Все дома, все не спеша пьют чай, кто из чашки, кто из блюдечка, кто черпает ложечкой, о чем-то говорят друг с другом, угощают меня пряниками и сушками. Грустно мне, когда в выходной день они идут на спектакль или в кино и не берут меня с собой. Ты еще маленькая, говорят они, спи, мы скоро придем. Больше других детей со мной возится сестренка. Она наряжает меня в свои платья, из которых выросла, примеряет свои шапочки, навязывает мне бантики, зовет родителей и все, глядя на меня, умирают со смеху. Иногда мы фотографируемся. Я сижу на коленях у папы или у мамы, или мы с детьми в обнимку лежим у ног родителей. Эти фотографии папа и мама показывают потом своим друзьям. Папа уезжает в командировку, и дома тихо и пусто. Но вот он возвращается из командировки, и мы все собираемся на кухне и едим мамину еду. Она так вкусно готовит! В доме я не люблю только один телевизор. Когда папа проводит свой отпуск на даче, мы бегаем по утрам вместе с ним к реке. Днем мы ходим купаться на остров. Перебираемся через быструю, но мелкую протоку и бегаем по песку, сломя голову. Вечером тоже ходим к реке, но папа вечером не купается, а я лезу в воду и плещусь у берега. Когда я болею, у меня поднимается температура и меня всю лихорадит, очень болит живот и голова. Мама кладет меня в свою постель и ухаживает за мной, делает мне уколы и дает таблетки. Папа приезжает из командировки, я радостно бросаюсь ему на грудь и облизываю ему все лицо. Ну, как ты, спрашивает меня папа. Как она, спрашивает он маму, и мы с мамой в один голос заверяем его, что у нас все хорошо, потому что все плохое позади и его больше не видно. У меня ничего не болит, значит, все хорошо. Папа болеет. Лежит на своей постели и в глазах его я вижу тоску. Мне становится очень грустно. Я плачу, а он утешает меня. Не плачь, говорит, все пройдет. Ты же вот болела, а сейчас не болеешь. Ты моя девочка, ты моя славная, говорит он, и я успокаиваюсь. Папа лежит неподвижно и не говорит. Мама плачет. Плачем и мы, все дети. Собирается много народу, я с трудом нахожу себе место. Столько чужих ног в доме! Все молчат, вздыхают, приходят, уходят. Папу берут со всех сторон и уносят из дома. Уже темно. Мама обняла меня и плачет. Папы нет и у меня болит сердце. Братья и сестра сидят в креслах и тоже плачут. Сегодня нет вечернего чая. Мне так жаль маму, я утешаю ее, а она начинает рыдать. Провожаем старшего брата в Англию. Он дарит мне резиновую игрушку. Она так смешно пищит. Средний брат делает уроки. Мама готовит на кухне обед. Сестренка надевает мне свою шапочку на голову, но никого не зовет, чтобы посмеяться и порадоваться вместе. Мы с мамой спим вдвоем. Я сплю на папином месте, и мама во сне протягивает руку ко мне и гладит меня. Я засыпаю и мне снится папа. Он гладит меня и говорит, какая я красивая и умница. Очень болит сердце. Тяжело дышать и хочется пить. Опять снится страшный «Умер». Он едет на меня. Я успеваю выскочить из-под колес. Просыпаюсь и в воздухе чувствую этот противный запах машины. Утром мама вытирает мне слезы. Ты плакала, бедная моя, говорит она. Я с трудом поднимаюсь с постели и мама кормит меня из своих рук. Очень болит грудь и каждое движение причиняет мне боль. Мама дает мне таблетки и делает уколы. Мне снится папа. Мы с ним бегаем по лугу возле реки. Потом переходим через протоку и носимся по острову, купаемся в реке. У меня снова резвые ноги. Я просыпаюсь, мама вытирает мне глаза и делает укол. В дверь звонят. Я с трудом поднимаюсь и иду к двери. Вдруг это папа? Куда ты, говорит мама, лежи. Входит мужчина. Это врач. Он осматривает меня, слушает через трубку, слегка давит мне грудь и живот, вздыхает и говорит: надо усыплять. Папа меня усыпляет очень хорошо. Гладит меня, улыбается, говорит, спи, моя хорошая. Я засыпаю. Утром просыпаюсь и вижу его улыбку… Мама меня не усыпляет, так как я засыпаю сама, а она засыпает уже ночью. Да, ничего другого не остается, говорит врач. Мама плачет, господи! За что? За что? Берет меня на руки и несет в больницу. Меня там будут усыплять, так как папы нет и усыпить меня некому. Я говорю маме: мама, тебе не тяжело? Я ведь от болезни стала такая легкая. А она плачет и говорит: мне легко, моя маленькая, мне очень легко. В больнице врач гладит меня и берет в руки шприц… Мне страшно, я вся дрожу, но он еще раз гладит меня и делает укол… Я поворачиваю голову и в дверях вижу маму. Она заглядывает в дверь. У нее на глазах слезы. Я ей улыбаюсь: не плачь, мама, я посплю немного и мы все вместе попьем на кухне чай.
