Чед Оливер - Неземные соседи
— Мы к нему так привыкли! — воскликнул Макс. — Это был необыкновенный человек! Выдержать почти три месяца… совсем одному…
— Да, — подтвердил Лаворель, — это был необыкновенный человек.
Испытанное им чувство тяжелого одиночества усилилось. Опустошение казалось еще полней… Айернская скала, представлявшаяся ему живой крепостью, превратилась в могилу. И эта бесконечная вереница вершин, поднимавшихся над морем и сверкавших под первым снегом, была, конечно, такими же могилами…
Они спустились к берегу и вновь принялись за работу.
Игнац и Жан неожиданно подняли глаза и, привстав, застыли на месте.
— Смотрите! Туда!.. Туда!.. — пробормотал Игнац сдавленным голосом.
Все наклонились вперед. Глаза с беспокойством следили по направлению его протянутой руки.
У входа в ущелье, на обломке, который медленно относило от того берега, показалась человеческая фигура.
— Он! — крикнул Жан.
— Это он! — шептал Макс. — Он сумел уйти со скалы!
Безмолвно, задыхаясь от волнения и не будучи в силах двинуться с места, они уставили глаза на этого человека.
Он стоял на ногах, держа в руках вместо весла длинный шест. Прилив, поднимаясь, толкал его вперед. Доплывет ли до берега его утлая ладья, дававшая, по-видимому, течь со всех сторон? Удастся ли ему уцелеть и, не разбившись о скалы, причалить к травянистому склону Новых Ворот, единственному доступному для причала месту?
— Наклонитесь! — шептал Жан. — Не привлекайте его внимания. Это может его погубить…
А лодка, между тем, приближалась. На носу ее виднелась черная собака и белая коза. Человек ловко отпихивался от выступающих скал. Уже можно было различить его лицо. Он вошел в пространство, заполненное плавающими стволами деревьев.
Подняв глаза, он внезапно увидел над собой ряд лиц, искаженных мучительной тревогой. Сбросив обувь, Лаворель готовился уже броситься вплавь. Улыбнувшись, незнакомец сделал рукой успокоительный жест. Стараясь избегать водоворотов, которые кружили ~ ели, он искал прохода, предупреждая шестом толчки крутившихся вокруг него обломков. Течение волны открыло узкий проход между стволами. Тяжелая лодка осторожно вошла в него, лавируя, выжидая каждое препятствие, пользуясь всякой минутой попутного волнения, которое удаляло пни, загромождавшие ее путь. Последним усилием, от которого окончательно развалились еле державшиеся планки, челн садится наконец на травянистую мель. Раздается общее восклицание. Волнение сдавливает голоса.
Мужчины бегут навстречу незнакомцу, который в сопровождении козы и собаки спокойно взбирается на крутой берег. Макс и Жан останавливаются. У обоих вырывается изумленный крик:
— Эльвинбьорг!..
VIII
СТРОИТЕЛИ
— Посмотрите, — говорил академик, указывая на жалкую группу людей, собравшихся на пороге хижины: Джон Фарлэн лежал неподвижно и едва приподнялся, чтобы бросить на вновь прибывшего безразличный взгляд; госпожа Андело нагнулась над безумной; Ивонна повернула свое худенькое личико, которое бледнело с каждым днем, а в стороне стоял злобно сумрачный Добреман.
— Вы думаете найти здесь людей?.. Не стройте себе иллюзий. Мы спасли только наше тело… Но и это было тяжело… Только тело…
Эльвинбьорг обвел всех своими задумчивыми глазами.
— Надо спасти и души… — сказал он.
И в его глубоком и мягком голосе звучала уверенность. Послышался насмешливый голос Добремана:
— О! Наши души!..
Склонившись к госпоже Андело, Ивонна повторила с нежной улыбкой, от которой ее исхудалое лицо сразу расцвело:
— Наши души!..
Инносанта, приготовлявшая на некотором расстоянии обед, поднялась и подошла к огню, чтобы бросить в него охапку еловых дров. Колеблющееся пламя затрепетало и весело взвилось среди серых сумерек, бросая яркий отблеск на безмолвные лица, обращенные к огню.
Они собрались в центральной хижине, самой просторной из всех. Ряд пней, уставленных вдоль стен, служил скамейками. На очаге из плоских камней все время поддерживался огонь. Кожух, слепленный из глины старым Гансом и Жоррисом, вытягивал дым наружу.
Эльвинбьорг отказался от жареного мяса и удовольствовался кружкой козьего молока.
Все взоры были устремлены на него.
Его лишь слегка похудевшее лицо сохранило обычное выражение ясного спокойствия. Во время своего долгого одиночества он привык к молчанию и говорил отрывисто.
— Я не могу понять, чем вы кормили свою собаку и козу, — удивлялся де Мирамар. — Ведь на этой скале вы были лишены решительно всего…
— Разве вы не заметили, — тихо сказал Эльвинбьорг, — что, спасаясь от воды, маленькие грызуны чрезвычайно быстро размножаются на новых местах? Моя собака охотилась за ними… А в первые дни она еще ловила рыбу. Вокруг нас плавало множество рыбы, отравленной соленой водой. Иногда, впрочем, бедному псу приходилось довольно туго!
— А коза?
— Айернская скала, разделяющая две долины, омывается несколькими течениями, и расположение ее крайне благоприятно в смысле прибиваемых к ней обломков, — сказал Эльвинбьорг. — Груды сена, уже связанного в снопы и оставленного на произвол судьбы, выбрасывались на мель у самой скалы. Таким же путем сегодня утром мне была доставлена моя жалкая ладья.
— Как вы должны были страдать! — воскликнула Ева. — Совсем один!.. Так долго! Как вы могли это перемести?..
Наступило молчание. Перед ними пронеслась бесконечная вереница дней и ночей, где только биение волн отмечало час за часом, да озлобленный вой голодной собаки.
— Вот у кого крепкое сердце, — пробормотал Жоррис, наклоняясь к Гансу.
Молодой пастух кивнул головой.
В голове смотревшего на Эльвинбьорга Лавореля пронеслось:
— Настоящее одиночество — это то, от которого страдают среди людей…
— Да, — сказал романист, отвечая собственным мыслям. — Остаться одному, когда собираешься творить, это — превосходно!.. Но, там, наверху, у вас тоже нечем было писать…
Лицо Эльвинбьорга озарилось улыбкой, но улыбка эта не относилась к его собеседникам и казалась отблеском какого-то глубокого переживания.
— Нет, — повторил он, — мне нечем было писать…
Не отрывая от него глаз, Лаворель невольно прошептал:
— Есть подвиги, которые и не нуждаются в словах.
Эльвинбьорг решил спать в хижине Игнаца вместе со старым Гансом, Жоррисом и Франсуа.
На заре он пошел с ними к Новым Воротам и, не сказав ни слова, впрягся в веревку между Максом и пастухом.
Дни были коротки, а дело неотложно. Они ели тут же и возвращались лишь к концу дня. Их трапеза оживилась неожиданным появлением солнца. Молодые люди растянулись на траве вокруг Эльвинбьорга. Жан Лаворель чувствовал, как неведомая бодрость расширяла его грудь.
— Как благотворно действует физический труд после целых годов бездействия! — воскликнул он.
— Вы ведь перенесли самое тяжелое испытание! — тихо сказал Эльвинбьорг.
Жан оставался некоторое время безмолвным.
— Мне кажется — проговорил он вполголоса, — что я сегодня возрождаюсь… Никогда я не испытывал такого удовольствия вытянуться на солнце, на этом последнем перед зимой солнце… вновь увидеть землю…
Собрав щепотку верной рыхлой земли, он нюхал ее, как цветок.
— Мы прилагав много труда, — воскликнул Макс, — но зато у нас есть все, что нужно…
— Все, что нужно, — повторил Жан. — Друзья… дети… природа… спасшие нас горы…
Он поднялся одним прыжком и схватил веревку, лежавшую у его ног. Он испытывал непонятное чувство, которое его воодушевляло, порыв всего существа к бесконечным возможностям, — как прежде, когда он еще школьником мечтал изгнать из мира болезнь и страдание.
— Мы их всех излечим! — воскликнул он.
В течение двух недель не переставал идти снег. Затемняя свет, он падал густыми хлопьями. И этот белесый мрак давил еще сильнее, чем полная тьма. Существовал ли еще там, за беспрестанно крутившимися хлопьями, какой-либо внешний мир? Исчезли вершины гор, ледник, долина Сюзанф. Все заполнили белые волны, которые без отдыха сменяли одна другую, превращая дни в однообразные сумерки.
Люди, дрожа, укрывались в своих хижинах. Старики дремали или с открытыми глазами тоскливо вспоминали о прошлом. Госпожа Андело работала. Под ее руководством крестьянки сортировали кожи, прокалывали их, соединяли, изготовляли туники, обувь, мешки. Молодежь выбегала из хижин, чтобы размести снег, расчистить дороги, принести воды, возобновить запас дров, которые складывали в глубине хижин. Эльвинбьорг всегда их сопровождал. Иногда он удалялся один, отсутствовал целый день и возвращался к вечеру с хлопьями снега в волосах.
— Он не страдает, как мы! Он любит снег, — вздыхал де Мирамар.
