Дмитрий Глуховский - Будущее
— А, Хесус? Что ты примолк? Давай, жми на кнопку! Настоящий революционер должен уметь уйти красиво, чтобы жить в веках! Жми на кнопку, стань Че Геварой!
Черные точки на бетонном полу. Рокамора дышит тяжело.
Дымный взгляд Беатрис из окна второго этажа. Бешено крутящееся солнце. Надувная черепаха в укороченном океане. Лаборатория. Все сгинуло. Олаф с дырками в животе. Ему было нечего терять.
— Хочешь, я тебе помогу? Там, снаружи, все уже заминировано. Титры для новостей уже заготовлены, Хесус. Ты уже совершил этот теракт. Никто не удивится.
Моя дочь, которая так славно молчала, замкнувшись на Бертину титьку, снова начинает пищать, расходится все больше и больше.
— Она обкакалась, — сообщает Берта. — Подержи-ка моего, я попробую тут как-нибудь.
— Выруби комм, Эл, — говорю я, помогая себе пистолетом. — Столько информации, голова пухнет. Давай, вырубай.
И Эл слушается меня.
— Давай ее сюда, — говорю я Берте, сую пистолет в карман. — Сам все сделаю. Тряпка сухая есть?
— Сдавались бы вы лучше, — хрипит Эл. — Зря сдохнем.
Рокамора облизывает губы, опускает детонатор вниз, перекладывает осторожно эспандер из закоченевших пальцев одной руки в другую.
Смотрит на меня безотрывно. Я вытираю желтое. Черт, воды бы. Она узнала меня, успокоилась, следит за моим лицом.
Идет время. За дверью молчат. Эл потеет беззвучно, только мотает головой, чтобы стряхнуть севшего ему на волосы кузнечика.
Вселенная схлопывается. К Земле летит огромный метеорит, и через несколько минут ничего не останется. Я вытираю детские какашки.
— Я не знал, — говорит мне Рокамора. — Не знал, что он с ней такое сделал. И с тобой.
Неужели этот человек — мой отец? Тот самый, кого я всегда презирал и ненавидел? Я ведь никогда не искал его. Зачем же я его нашел?
Это все Аннели. Она заставила меня думать, что моя мать жива. Это она подала мне пример прощения. Обманула меня. Обманула меня и тоже умерла.
Моей матери нет. Зря я ее искал и зря не искал.
Вот так: надеешься, что мир плоский и бескрайний, а он оказывается мячиком, болтающимся в пустоте, и куда бы ты ни плыл, все равно вернешься в исходную точку. Все про него известно. Нет в нем тайн.
— Они обе умерли, — говорю я Рокаморе. — Никого не осталось.
— Никого. — Он облизывает губы; глаза у него из стекла — и плавятся.
— Это ваша внучка, выходит! — указывает Берта на голую маленькую девочку, которую я оборачиваю в кусок чужого платья.
— Не понимаю, — говорит Рокамора. Я тоже не понимаю.
Он глядит на ребенка в моих руках.
— Как вы ее назвали?
— Никак.
— Это ее ребенок, — объясняет он себе. — Ее, Аннели.
— Но не твой, — напоминаю я ему. — Ты ведь попросил меня тогда сделать Аннели аборт. Твой ребенок остался там, на полотенцах. Я не успел им помешать. Был занят. Разговаривал с тобой.
— Не надо. Не надо так.
— Ты сделал с ней то же, что и с моей матерью. Просто мне повезло чуть больше.
— Покажи мне ее, — просит он.
— Да пошел ты. Он мигает.
— Ты мог умереть вместо нее? — спрашиваю я у своего отца. — Вместо них?
— Надо было, — отвечает он. — Лучше бы я умер тогда.
Перехватываю ее поудобней. Хотя бы ей я могу сейчас пригодиться. Она смотрит на меня серьезно, хмуро. Наверное, готовится уснуть.
— Расскажи мне про нее. Про мою мать.
Он кашляет. Трет свободной рукой потемневшую полосу на горле. Зачем-то прикасается к брикетам взрывчатки на своем поясе — осторожно, задумчиво. Держится за них, будто подзаряжается.
— Я бросил ее, — выговаривает он.
— Не это...
— Да, я бросил ее. Да, мне стало страшно. Когда она сказала мне про беременность. Взять все на себя. Начать стареть. Болезни. Импотенция. Маразм. Это как смертельная болезнь, как проказа, как приговор. За что?! Почему я?!
— А-а-а. Баю-бай.
— Я просто не хотел стареть! Что в этом такого?! Я еще не пожил достаточно! Ничего не успел увидеть! Почувствовать! Сделать! Не испытал всех женщин! Не выезжал никуда из Европы! Почему я должен ставить на себе крест? Я не хотел ребенка! Это была не моя блажь! Я не знал, что она не предохраняется! Отказаться от всей жизни, от себя, от будущего, лишь бы ублажить ее? Лишь бы она смогла понянчиться с кем-то? Почему?! Где справедливость?! Где смысл?! Я слишком молод! Мне надо пожить еще! Для себя! Я умею наслаждаться жизнью! Едой! Вином. Женщинами. Приключениями. Я люблю свое тело! — Он сжимает и разжимает пальцы свободной руки. — У нас ничего нет, кроме этого. У меня. Как я могу променять все это на ребенка? На кричащее маленькое животное? Зачем?..
— Скотина ты, вот ты кто! — говорит ему Берта.
— Конечно, я сбежал. Я решил не думать, что с ней. С Анной. Это ее помешательство... Господь смилостивился. Чудо, что она беременна, после пятидесяти лет. Все такое прочее. Она была так счастлива. Я не стал даже заикаться об аборте. Просто ушел и поменял ай-ди.
Я киваю. Мои седые волосы болят, мои морщины болят от малейшего движения, когда я ему киваю.
— Ясно.
— Она... Говорила тебе, кто я? Вспоминала обо мне?
— Нет.
— Никогда? Ни разу?
— Нет.
— А я вспоминал о ней каждый день. Сначала боялся, что она на меня укажет Бессмертным. Потом понял — она лучше меня оказалась. Храбрее, благородней. Дни считал: вот сейчас она рожает, наверное. Вот сейчас ребенку месяц. Сейчас год. Не мог позвонить. И чем дальше — тем хуже. Как это сделать? Если сразу не получилось, потом еще сложнее. У других имен не помнил, путал их все время, лица мелькали. А ее... Не мог из головы выбросить. С ней знаешь, как было?
Эл втягивает сопли, возится, ему не очень-то тут слушать чужие излияния. Он ведь нормальный парень, Эл. Только туповат: никак не возьмет в толк, что на земле ни хорошего нет, ни плохого.
— У нее был такой сильный вкус, что после нее все остальные казались пресными. Она ведь ради меня всю свою жизнь пустила под слом. Пентхаус, приемы-балы, кругосветные путешествия. Красоту. Она была очень красивой.
— Я помню.
— Все потом было легкое, полое, случайное, просто чтобы время скоротать. Такого, как с Анной, не повторилось. Как она в вечернем платье от Шрейера прямо с Венского бала ко мне на тубе ехала, в мою каморку. Как я ее водку пить учил. Как она меня учила ласточкой в море с утеса прыгать, на Сардинии. Как привела меня к христианам, в подвалы какой-то башни, и как там священник-старик нас с ней обвенчал. Я это все так помню, как будто это вчера было. То, что год назад было — расплывается, а это — четко, ярко.
Коммуникатор у Эла принимается пиликать и мигать. Но Хесус Рокамора загипнотизировал меня, ввел в транс; слушаю его голос, как кобра флейту.
— Шрейер. — Эл выворачивает ко мне связанные запястья.
— Не надо, — говорю я ему.
— И вот, гляди — я молодой. Моложе своего сына. Мальчишка. А внутри — труха. Все пытаюсь, пытаюсь то же самое почувствовать, что тогда... Ничего. Все ерунда какая-то, шелуха. Душа стареет. Тело молодое, все может, а душа стерлась. Не получается так чувствовать, так мир видеть, так радоваться, как тогда. Цвета поблекли. Не похоже на реальность. Не то. Все не то. Выходит, зря сбежал? Ничего лучше, чем Анна, со мной не случилось. Только Аннели.
Если бы он был только Хесус Рокамора, я бы давно оборвал его. Но мне сказали, что он мой отец. И вдруг у него появляется какая-то власть надо мной. Просто сказали, я даже не ткнул в него сканером. Почему так может быть?
— Аннели. Она невероятно на твою мать похожа. Как будто Анна ожила. И имя ее еще... Как реинкарнация. Понимаешь? Как будто я ее нашел.
— Мужики... Может, без меня договорите? — спрашивает Эл.
— Наплевать, — рассеянно отзывается Рокамора. — Отсюда нет выхода. Ты не понимаешь?
Снова звонит комм.
— Жить хочется, — говорит Эл.
— Он не взорвет нас, — убеждена Берта. — Он еще не всю совесть растерял.
— Заткнитесь, — просит Рокамора.
— Аннели — не моя мать.
— Я знаю. Я пытался ее подстроить, подладить под Анну. Стрижка... Одежда... Квартиру нам снял. Как будто я живу с ней то, что не прожил с Анной. Как будто я тогда не сбежал от нее, от твоей матери. Как будто не было этих тридцати лет.
— А потом ты сбежал от Аннели.
— Не от Аннели! От ребенка. От старости!
— Ты не спасешься от старости.
— Аннели меня спасала. Я с ней себя по-другому чувствовал... Только когда она пропала, я понял: мне она нужна, а не реинкарнация. Я снова влюбился. Я пытался ей сказать это... После Барселоны. Но был пьян. Начал объяснять всю историю... Она не стала меня слушать. Ушла. И вот... Раз за разом. Со мной что-то не так.
— Ты просто трус, — говорю ему я. — Трус и кретин.
— Я понял потом, что ей сказал. Десять месяцев пытался найти ее. Звонил каждый день. Все известные сквоты обошел. И когда ее комм включился... Сегодня... Первое, что я подумал, — это западня. И еще — сразу же: какая разница? Если я ее еще раз упущу, как мне потом всю жизнь в пустоте? Взял всех с собой, последних — и сюда. Вот... Подстраховался. — Он оглаживает свой пояс, криво улыбается.
