Агами - Алексей Владимирович Федяров
Трофима Паша Старый увидел не сразу. Зона большая, мужиков везут много, со всей страны, с каждого этапа кто-то тревожный появляется: или якудза какой японский, или из семьи итальянской, или из триад китайских, или блатной молодой русский, а таких снова всё больше, тянутся люди к понятиям, а как же иначе. И русскими их теперь не назовёшь, блатных новых — среди них кого только нет. Государствообразующий народ, прежнему президенту нравилось такое, он одно время статьи писать полюбил ненадолго, а Шральц любил, чтобы арестанты их переписывали из газет и заучивали.
— Какой мы народ? Говори, — любил спрашивать Шральц на обходах.
— Государствообразующий, — должен был отвечать полусогнутый зэк, упираясь головой в стену, задирая назад руки с обязательно открытыми Шральцу ладонями.
— Правильно, — смеялся Шральц.
Его подручные хихикали. Если зэк путался, били. Могли бить, и если не путался.
— А чтобы не был умнее президента, — говорил Шральц, если арестант орал «За что?!».
Тогда Паша крепко усвоил, что страшнее всего не когда бьют за что-то, а когда бьют за что угодно и вообще без причины.
Новых блатных надо было отсеивать, обучать, чтобы не натворили лишнего, показывать им зону, объяснять. Уважение к мужику вбить, чтобы не гнобили его без нужды. Это трудно, но зачем он ещё нужен, бывалый вор. И уж потом руки доходили до таких, как Трофим — спокойных, нетревожных уголовников, из бытовых. Что у него? Ну поломал любовника бабы своей, с кем не бывает. Отсидит пятерку и уйдёт. И работать сразу начал. Не слышно о нём. Мужик и мужик. А что интеллигент, так мало ли их здесь? И профессора имеются, и писатели, и компьютерщики. Много полезных людей гонят. Это, может, там они бесполезные, откуда гонят, а в зоне каждый сгодится. Блатной — чтобы уклад арестантский держать, мужик — чтобы работать, шнырь — шнырить, отделённый — отхожие места мыть. А Трофим сидит себе в Пашином бараке ровно, работает, за собой следит, чистый и бритый, подлого и гадкого за спиной нет. Ну так значит — мужик, а какое у него образование, есть ли оно и кем был на воле — дело десятое.
Шума от Трофима и вправду не было, внимания не привлекал, тянул каторжную выработку от гудка до гудка, в передовики не гнался, это важно, чтобы нормы не увеличили всей бригаде, но и своё отрабатывал сам, что тоже важно, мужикам за него впахивать не приходилось.
Впервые услышал о случае с ним Паша Старый от мужиков после смены. Рассказали, что два новых молодых приблатнённых из другого барака прицепились к работяге из их бригады, хотели отобрать кусок сала припасённого. Отобрали бы, мужичок из городских, слабый, тихий. Трофим не дал. Ушли, но пригрозили. Мужики попросили поговорить с Трофимом, поддержку оказать, свой же и поступил по-людски. Паша поговорил, но Трофим мягко от помощи отказался, поблагодарил. Не лебезил, в доверие не лез и не боялся, а такие — редкость на зоне.
— Ну смотри, — сказал тогда Паша, — братва тебя оберечь просит, дорогого это стоит, но слово за тобой, приходи, если беду почуешь.
— Посмотрим, Старый, — ответил Трофим, — зарекаться не буду, но и грузить тебя по мелочам не резон мне.
Скоро вечером подстерегли его те двое и на нож поставить решили, но не смогли. Мало что не смогли, мало, что не стал их Трофим калечить, так они пришли с жалобой на Трофима к нему — смотрящему за зоной Паше Старому: дескать, не по понятиям Трофим поступил, мешает блатному ходу и порядок нарушает. Объяснил им Паша тогда, как мир устроен и как жить в нём надо, чтобы лишнего не сожрать и ношу брать по себе. Дал понять, что и довершить может то, что Трофим с ними не доделал, если не одумаются.
Одумались, куда ж деваться. Обходили с тех пор и Трофима, да и вообще работяг порядочных. А Трофим сам пришёл и поблагодарил, даже угостил Пашу чаем хорошим из посылки от родни. Поговорили. И часто стали с тех пор говорить.
Дверь хаты щёлкнула, лязгнула, отворилась кормушка. Спорые руки поставили две кружки с кипятком, две миски с баландой. Пластиковые. Алюминиевые давно не в ходу. Цивилизация, Шральц придумал бы что-нибудь, смеялся бы.
Паша повернул голову. С соседней стены хаты, с такой же шконки вскочил и побежал к двери азиат лет сорока — Паша научился определять их возраст. Взял кружки и миски, поставил на стол. Кормушка захлопнулась.
— Живой, — сказал азиат.
И улыбнулся.
— Здорово, Бунтын, — вспомнил Паша его имя, — ты как здесь?
Бунтын из кхмеров, мужик, давно на зоне, понятия блюдёт. Но всё равно надо аккуратней. В ШИЗО всякое бывает, могут по недосмотру нормального мужика рядом посадить, а могут и подсадить кого угодливого и разговорчивого.
— План не выполнил, — просто ответил Бунтын.
Похоже было на правду, северная каторга не каждому под силу, а на лесоповале работы есть такие, что хоть жилу разорви, не вытянешь норму.
Паша тяжело поднялся. Сел за стол. Надо есть, хотя охоты никакой, но надо, силы нужны, скоро придут за ним обученные люди и уведут на разговор. Может, и последний будет разговор в его жизни.
— Ну что, супчику куриного, да с потрошками? — попробовал Паша старую шутку.
— Нет, каша пелёвая, — ответил Бунтын.
Шуток он не понимал и «перловая» произнести не мог — очень тяжёлое слово. Хотя говорил по-русски вполне сносно. Да и плёвая — недалёкое слово для этой каши.
— Когда притащили меня, братан?
— Спал я уже, Старый. Ночь была.
— Не обессудь, если разбудил, — усмехнулся Паша.
Стали есть. Было больно, передние зубы шатались. Бунтын жевал бойко и скоро закончил. Вдруг спросил:
— Тебя убивать будут, Старый?
— Может, и будут, — хрипло ответил Паша.
Каша не лезла.
— А зона как же? Что люди скажут? Бунт будет? — зашептал Бунтын, теребя в руках ложку.
— Может, будет, Бунтын, а может и нет. Я кровь лить не буду. Хватит на мой век.
Последние слова Паша проговорил громко и отчетливо. Убьют — не убьют — это ещё неизвестно. А вот прибавки к сроку за организацию массовых беспорядков не надо.
Но Бунтын продолжал:
— Зона волнуется. Менты с утра шептались на продоле. Тоже волнуются. И я волнуюсь.
Паша вспомнил, как залетевшие в барак огромные спецназовцы в шарообразных
