Роберт Сильверберг - Журнал "Если" 1999, номер 11
Эрни развалился в огромном кресле, любуясь собственной физиономией на телеэкране. Охранник привел собаку, та укусила хозяина. Эрни уже собирался вызвать специальную службу, чтобы преподать Ральфи урок, как вдруг обратил внимание на необычное выражение собачьих глаз.
– Так это ты? – Он расхохотался. – Правильнее сказать, я… В таком случае, не смей больше кусаться, понятно? Иначе так и останешься внутри этой гадости. Смотри, я заставлю тебя питаться дрянью, которую воспеваю по телевидению.
Эрни знал, что мальчишка относится к его словам без всякого доверия.
– Учти, парень, мне ничего не стоит исполнить угрозу. Я президент, что хочу, то и ворочу. Понял, почему я такой толстый? – Он встал и зашагал взад-вперед по тронному залу, с трудом неся перед собой огромный живот.
«Ври дальше! – подумал мальчишка. – Если ты такой всесильный, то почему никак не заставишь всех рано ложиться спать и откусывать язык, позволивший себе ругательство?»
– Да, я всесилен. Но есть одна проблема… Ты, конечно, еще мал, чтобы это понять. Я сам не вполне понимаю, как это выходит, но… Одним словом, «все» – это ты, а ты – это я. Я – это все люди, которые когда-либо жили и будут жить в будущем. Во всяком случае, весь мужской пол. Весь женский пол – та девушка, что служила когда-то горничной на втором этаже в особняке Уилбура Графтона.
Он принялся объяснять малышу Эрни сущность перемещения во времени, хотя знал, что тот не поймет и половины. Карл Конн, прикидывавшийся Уилбором, состарился, решил, что пришло время омолодиться, и вернулся назад во времени. Старый злобный пес Ральфи, по-прежнему плутавший в коридорах времени, набросился на него и спровоцировал большую неприятность. Одна часть Карла вернулась в 1905 год, где стала Орвиллом Графтоном, а другая омолодилась с собакой на пару и выскочила в 1937 году.
– Эта часть Карла, мой мальчик, была тобой. Аппарат для омоложения стер почти всю твою память, не считая снов, и преобразил внешность. С тех пор твоя, моя, всеобщая задача – болтаться во времени взад-вперед, – он неуклюже помахал в воздухе толстыми руками, – изображая большую толпу. В следующий раз я стану дворецким, а ты – роботом, изображающим тебя. Потом, может статься, ты превратишься в моего отца, а я – в его отца, а потом ты станешь мной. Понял?
Он опустил собачий хвост, как рычаг, и половинки чучела развалились.
– Хочешь мороженого? Присоединяйся, пока никого нет дома.
Мальчик кивнул. Появилась горничная со второго этажа, прекрасная, как всегда, с президентским пломбиром на тарелочке. При виде ее мерзкая гримаса мальчика стала похожей на улыбку.
– Мама?
Перевел с английского
Аркадий КАБАЛКИН.
ДЕСЯТЬ ВЕРШИН НА ГАЛЛЬСКОЙ РАВНИНЕ
(Ландшафт французской кинофантастики)
В отличие от американской или итальянской, французская кинофантастика никогда не имела сильного представительства в «мэйнстриме» – потоке массового коммерческого кино. Изучив «топографию» фантастических жанров во французском кинематографе, мы придем к выводу, что вершинами на этой равнине, как правило, будут фильмы, созданные экспериментаторами, авангардистами, эстетами экрана.
ОТ МЕЛЬЕСА ДО КОКТО
Жорж Мельес – некогда директор театра иллюзионных представлений «Робер Удэн» – забрел в «зал славы» мировой кинофантастики в поисках новых прибыльных аттракционов. Не в пример своим великим соотечественникам – Рабле, Вольтеру, Жюлю Верну – Мельес не интересовался фантастикой как возможностью философски осмыслить мир или заглянуть в его будущее. Кино он воспринял как аттракцион, а фантастические сюжеты – как лучшее содержание для этого аттракциона. В качестве ирреальной «начинки» Мельес был готов использовать любых персонажей, от Христа до Мефистофеля, и любые сюжеты – от полета на Луну до создания туннеля под Ла-Маншем. Главным шедевром Мельеса и первой вершиной французской (и мировой) кинофантастики стало «Путешествие на Луну» (1902) с его космической пушкой, выстреливающей в «глаз» Луне, и пучеглазыми селенитами в картонных панцирях. С точки зрения оригинальной идеи более любопытен другой фильм Мельеса – «Путешествие через невозможное» (1904). Его герои стартуют в космос с горы Юнгфрау на сверхскоростном локомотиве, который выходит в космическое пространство, покрывается льдом, падает в море, но потом благополучно возвращается на сушу, К сожалению, для такого «наукоемкого» сюжета Мельес располагал все тем же набором бутафорских декораций и примитивных кинотрюков.
Абель Ганс на голову превосходил Мельеса и в своем понимании художественной природы кино, и в умении работать с кинокамерой. Помимо того, что поставленный Гансом «Наполеон» стал вехой в истории киноискусства, другой его фильм – «Безумие доктора Тюба» (1915) – по праву можно отнести к шедеврам ранней французской кинофантастики. Его главным героем является «безумный профессор», экспериментирующий с расщеплением световых волн – коллизия, в общем-то, приемлемая и для серьезной «сайнс фикшн». Однако будучи, как и Мельес, экспериментатором экрана, а не фантастом, Ганс чрезмерно перегрузил фильм оптическими эффектами (рассеивающие линзы) и трюками с кинокамерой, из-за чего эта картина долго не пользовалась спросом у прокатчиков. В фильмах других режиссеров-авангардистов этого времени («Смерть Солнца» Жермен Дюлак) формальные изыски настолько заслоняли близкий к фантастике сюжет, что их при всем желании нельзя было отнести к этому жанру.
Впрочем, именно эксперимент и поиск привели к мощному спурту французского кино в 20-х годах. Именно тогда в мировую режиссерскую элиту попадает Рене Клер, дебютировавший в 1923 г. фантастической комедией «Париж уснул». Достоинство этой комедийной утопии – в сочетании шаржа, лирики и научно-фантастической интриги. Смотритель Эйфелевой башни (Альбер Прежан) с удивлением обнаруживает, что раскинувшийся у его ног огромный город подвергся какому-то неведомому воздействию: люди словно остолбенели. Те же, кого таинственное излучение не коснулось, сбросили с себя все моральные оковы. Парижане прекратили работать, ударились в пьяный разгул, стали драться из-за женщин. В конце концов, социальные связи восстанавливаются, а герой со своей возлюбленной (дочерью маньяка-ученого, направившего зловещий луч) уединяются на все той же Эйфелевой башне. Клер и впоследствии ставил фильмы с ирреальным сюжетом («Призрак Мулен-Руж», «Воображаемое путешествие», «Призрак едет на Запад»), однако в них фантастическая коллизия слишком упрощена и низведена до уровня смешной сказки-пародии.
В 30-х французов заставил оцепенеть не какой-то «безумный профессор», а «Вампир» (1932) – фильм Карла Дрейера, и по сей день остающийся одним из лучших примеров французского «хоррора». Ну, а в 40-х французская кинофантастика заговорила на языке поэтической легенды и притчи. Начало было положено «Вечерними посетителями» (1942) Марселя Кар-не. Сюжет и образы фильма, снятого во время немецкой оккупации, давали прозрачный намек на природу тех сил, которые покорили Францию: дьявол посылал на землю своих слуг, повелев им посеять отчаяние и горечь в людских сердцах. Фильм отличала мастерская, хотя и несколько «театральная» работа художников-постановщиков (А.Траунера и Ж.Вахевича), но настоящим шедевром в этом смысле стала картина «Красавица и чудовище» (1946), где сюжет хорошо известной волшебной сказки (принцесса спасает короля-отца, согласившись стать женой монстра) приобрел глубину и серьезность, благодаря искусству постановки, актерской игре (Жан Марэ и Жозетт Дэй) и, не в последнюю очередь, визуальным решениям К.Бернара и гриму Н.Аракеляна (облик чудовища, пейзажи его владений, которые словно сошли с гравюр Гюстава Доре), Столь же виртуозно поставленной, но адресованной только интеллектуалам оказалась и следующая картина Кокто – «Орфей» (1949), где миф о древнегреческом поэте (его опять сыграл Ж.Марэ) был решен в традициях авангардистского театра: например, принцесса Смерти, которую играла Мария Казарес, появлялась со свитой затянутых в черную кожу мотоциклистов.
ПИКИ ШЕСТИДЕСЯТЫХ
После довольно бесцветных 50-х (кроме «Завещания Орфея» того же Кокто можно выделить разве что «Незрячие глаза» – психологический «хоррор» Жоржа Франжю, где безумный хирург пытается трансплантировать лица убитых им женщин своей обезображенной дочери) французская кинофантастика пережила эпоху триумфа 60-х годов.
Как и прежде, тон задали авангардисты и эстеты. К.Маркер в своей короткометражке «Дамба» (1962) рассказал о посланце будущего, отправленного в современность для предотвращения апокалиптической катастрофы – и, сам того не ведая, направил послание в 90-е годы – Терри Гиллиаму, поставившему в 1995 г. на основе этого фильма свои «Двенадцать обезьян». К фантастике обращается весь цвет французской «новой волны» – Франсуа Трюффо («451° по Фаренгейту», 1966), Ален Рене («Люблю тебя, люблю», 1968), Аньес Барда («Создания», 1967), но главным триумфатором признается Жан-Люк Годар. Его «Альфавиль» поражает всех выразительностью картин ино-галактического мира, снятых на натуре в реальном ночном Париже. «Для Годара достаточно посадить обнаженную девушку в стеклянную кабинку, чтобы дешевая гостиница в парижском предместье стала отелем «Альфавиль Хилтон», – писал американский исследователь кинофантастики Джон Бакстер. Сюжет фильма Годара не слишком отличается от комикса: герой-землянин (актер Эдди Константэн) попадает в иную галактику, которой управляет компьютер, а суд вершат с помощью ножа воинственные девицы в бикини; в него влюбляется дочь одного из властителей Альфавиля, после чего молодые люди бегут из ненавистного города. Но Годар сумел «аранжировать» этот сюжет в своей экспрессивно-нигилистической манере и сделать его настоящим манифестом эпохи – с ее недоверием государству, разочарованностью в традиционных устоях и анархическим молодежным бунтом. Более реалистично (но с явным уклоном в фантастический жанр – антиутопию) Годар выразит ту же идею в «Уик-энде» (1967), где приметами рутинной жизни французов, представлены «апокалиптические» пробки и аварии на дорогах (с неубранными жертвами в кювете), партизанские отряды и каннибализм.
