Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

– Вот и не расставались бы с тобой, приятель. Деньги будем получать, чести и славы тоже навалом, захотим – поженимся, на меня тут одна молодая вольняшка ох как поглядывает. А за оградой одна жарища и животины твои, да и здоровье вмиг увянет, потому что никто соблюдать не наймется.

– Это неважно.

– А что тогда для тебя важно?

– Жить и самому принимать решения. Быть свободным.

– Жить? Да ты же с непривычки в год загнешься. Быть свободным? Клянусь, я никогда и не замечал, что у меня нет какой-то там свободы, так было здорово и весело.

– Я замечал.

– Ну и что такое твоя дурацкая свобода? Объясни мне.

– Воля принимать решения и отвечать за них.

– А я думал – воля иметь желания и воля их исполнять.

– Здесь выполняют твои желания за тебя, Ротберт.

Когда настало утро его дня, Джамол сказал каурангам:

– Выведите меня.

– Сам выйди, – ответили ему.

– Как? Ворота заперты.

– Тот, кто уходит навсегда, уходит не воротами.

– Так покажите мне.

– Это просто, – ответили ему. – Ступай вслед за травой и лозами. Стены ведь совсем выветрившиеся и пологие от старости.

– Значит, мы в любой момент могли отсюда убежать? Покинуть это место?

– Нет, – рассмеялся тот кауранг, который наставлял их вначале. – Ты удивишься, узнав, как мало таких, как ты. Большинство предназначено нам. Мы их не оставляем здесь, чтобы избежать досужих разговоров, а расселяем по другим таким же местам, которые числятся обыкновенными. Пойми: тот, кто хочет выйти, – выходит, тот, кто уговорил себя остаться, – остается. Есть прирожденные пленники и есть те, кого не стеснят никакие преграды. Истый заключенный везде заключен; желающий свободы – уже свободен. Свобода начинается внутри: вот главный урок стен. Истинный человек – тот, кто делает верный выбор. Каков твой?

– Я ухожу. Сейчас.

И Джамол вскарабкался наверх по висячим мостам лиан и цепям лоз. Строго говоря, и высокие двери могли бы торжественно отвориться перед ним, если бы он захотел – но он был далек от присвоения своему действию каких-либо внешних знаков. На гребне он постоял немного, отыскивая между выкрошенных зубцов место пониже, потом взмахнул руками, как птица крыльями, и скользнул вниз, в пружинящую зеленую путаницу гибких стеблей.

Почти сразу за стеной начинались редкие финиковые пальмы и пески; он слегка удивился этому, ведь десять лет назад окрестности не казались ему такими неухоженными. Какая-то старуха из тех, кто одинаково привечал и местную обслугу, и вышедших на волю пленников, наспех собрала и сунула ему в руку мешок с нехитрым съестным припасом и скарбом, торопливо произнеся формулу благословения.

Джамол двигался по изрезанной выветрившимися известняковыми скалами пустыне уже часа два, неторопливо – как владелец – оглядывая нехоженые пространства, где не было видно ничьего следа, но неоспоримо присутствовал запах кочевой жизни. Полудикие газели поднимали голову, увенчанную рогатым грузом, и без страха смотрели ему вслед. Некоторые были с детьми, он прикидывал, удастся или нет в нужде подоить одну такую мамашу. Ящерица робко высовывала чешуйчатую мордочку из тени своего булыжника: то ли ей показалось, что уже вечер, то ли просто любопытство одолело, человек, как-никак. Не очень вдалеке трусил по своим делам наголо обритый кауранг с вываленным на сторону языком, капая на песок слюной; пес нехотя шевельнул хвостовым обрубком, инсан – концом головного обмота. Джамол решил, что заговорит с ним попозже, когда спадет жара, и узнает, есть ли у того хозяин или, может быть, подопечное стадо. На то место, которое он покинул утром, Джамол не оглядывался, он и так знал, что тюрьма, из которой он вырос, маячит вдали низким темным облаком. Только однажды его словно дернуло – повернул голову и увидел на фоне сияния песков и неба крошечную двуногую фигурку, которая приближалась почти бегом.

Тогда он остановился в некоем подобии тени от нависшей скалы и разложил костер из сушняка, чтобы напечь лепешек из муки, что дала старуха, а также попытаться раскопать воду, которую почуяли его ноздри.

Уже вечером, когда жара стремительно покидала пустыню, Ротберт дошел и грузно плюхнулся задницей на тряпку рядом с Джамолом.

– Кружку взял? Чая налью. А не то через край котелка пить будешь, – сказал Джамол с обыденной интонацией. – Что ж ты не остался – в холе, в почете и еще с той вольняшкой на мягких перинах?

– А, – отмахнулся Ротберт, потея и отдуваясь, – на хрен это нужно. Добивался – всё путем, а добился – и на кой ляд? Здесь веселее: не знаешь, что завтра с тобой стрясется. Может, песком засыплет, может, клад найдешь в такой норе, как эта, – он махнул рукой в сторону, – а может быть, снова с тобой поссоримся только ради того, чтобы снова помириться.

– Поклажи у тебя много, вот и не отойдешь никак от жары, атлетист недопеченный, – заметил Джамол.

– Это днем жара, а ночью-то зубами ляскаешь, – возразил Ротберт. – Вот я и тащил полог и два суконных одеяла, да кофейник, да миски с кружками, да ложки, ну и кое-что из толстой жратвы впридачу. Книжек, извини, не захватил: вечернее небо читать будешь и к своему нутру приглядываться.

Внезапно он подмигнул:

– Знаешь, ходил я в свое время с нэсин – ходил, а самого главного не понял. Буду учиться всему заново. Это ведь самое интересное, брат, – учиться видеть широкую степь и слышать ночные звезды.

«Что там говорил наш кауранг? – думал в это время Джамол. – Про какие-то иные стены… Так ведь вся Андрия в них, все страны укрепленных городов – собрания темниц, куда пожизненно заключило себя человечество.»

Но своему побратиму андру он этого не сказал.

«Вот жук, – говорил себе Ротберт, – перемахнул через ограду, будто за ним все тюремные кауранги погнались, а мне ни словечка, не попрощался даже. Ну, так ведь то и нужно: каждому решать за себя одного. И опять же хитрец: ушел налегке, всё свое унес с собой, как говорят. Набил в себя столько стихов и песенок, что у души завязки лопаются, а молчит.»

Но своему брату инсану ничего этого не сказал тоже. Оба они поистине стали старше на десять лет, и оба знали, что всему на земле настает свое время: и любовным поэмам, и песне у огня, и скитаниям по раздольной земле.»

Тюрьма стоит, пока в ней остается хоть один узник.

Тюрьма существует, пока хоть один чувствует себя узником.

Тюрьма перестает существовать, если человек открывает для себя свободу.

Но если последнее происходит внутри нее – она выворачивается наизнанку.

– Тут и живут инсаны в самом деле? – спросила Серена. – Не на Земле Изменчивости? Или тут живут истинные нэсин?

– Это всё – одно и то же, – ответил Владетель. – Просто обыкновенный Живущий не умеет охватить мыслью и душой всеобщего, и в его восприятии оно разбивается на капли, подобно ртути.

– Так, стало быть, и твой шахский дворец здесь?

– У меня нет дворца: я же Странник, Владетель летучего песка, зыбучего камня и Кота-Скитальца. Хотя с другой стороны – вот он, мой дворец: пещера с хрустальным или сапфировым куполом, под которым горит свет.

То и в самом деле оказалась огромная пещера, своды которой спустились донизу, а высоко вверху, там, где иногда делают световой колодец, стоял клубок золотого света. Он и был тот ключ-камень, который замыкает и держит свод. Серена вспомнила свой сон о Троих: все здесь было непохожим, но тем же самым, что в том сне.

– Оборотная сторона, – сказала она вслух. – Только чего – Храма в Шиле, мира андров или вообще всех ближних сотворенных миров?

– Если встать в том месте Шатра Мира, которое прилегло тебе к сердцу, – негромко говорил Эрбис, – и вымыслить Дом, Дом для тебя одной или тебя и того, кого ты выберешь; просто вымыслить, не вдаваясь в мелкие подробности, позволить твоей сокровенной идее нести тебя. Тогда он встанет во всей красе, такой, какую ты только и могла пожелать, потому что малое рождается из великого, а не великое из малого. И он будет прочнее любого андрского, даром что они потеют над своими домами десятилетия, а над соборами – сотни лет. Ведь в раю камни живые, а значит – нерушимые.

– Так мне говорить, мой Владетель? Ты хочешь?

– Главное, чтобы хотела ты, королева…

– Королева мыльных пузырей, которые прочнее гранита.

– Но ты помнишь, как однажды писанное на бумаге оказалось прочнее скрижалей?

– Кому и помнить о Бродяжнике, как не мне. И о Мартине…

– Как ты не поймешь: ты одна стоишь вровень с миром дальней жизни, потому что в тебе слились разумная душа Живущих и живая сила земли. Твоя мысль есть само воплощение, ибо твоя сила входит в медленно живущее и указывает путь металлу и камню. Говори!

– Я хочу… Я хочу Открытый Дворец, вокруг которого станет лес, поближе к стенам перетекший в парк. Вначале стены будут стоять без крыши, как терраса или, лучше, колоннада, и парк станет вливаться внутрь их. Затем проемы пусть затянет стекло, и это будут комнаты для жаркого времени: цветы будут жить там в круглых вазонах, а вазы время от времени станут выносить наружу. А для прохладного времени я придумаю толстые стены, широкие двойные окна, ковры на полу и изразцовые печи, лазурные, как воспоминание о небе. Ведь тепло, сделанное людьми, также должно найти здесь пристанище, правда? А в самой сокровенной середине, сердцевине дворца будет круглая комната без окон, с шатровым стеклянным потолком, и ничего не будет в ней, кроме толстого ковра, подобного изумрудному лугу, и раскрытой навстречу небу книги на резной деревянной подставке, – книги, в которой будет записано то, что удерживает Дом в равновесии и порождает его красоту. В моем Дворце… В нашем доме я хочу иметь мозаики из камня, в котором скрыты плоские и в то же время выпуклые, стоящие над поверхностью рисунки, и мебель с говорящими узорами, хитроумным сплетением волокон, чтобы медитировать, размышлять над их смыслами. Камни иных времен, иных планет и вселенных, растения чуждых мирозданий. И наши гости – а у нас будет их много – пускай делают то же; а кто-нибудь принесет свой любимый камень, свой кусок древесины, отшлифованный ветром, и обменяет на иной знак судьбы. Много Странников будет посещать наш Дом и селиться в нем на время, и оттого он будет широко распространен по земле; почему это со времен многоинсульного Древнего Рима люди так пылко желают сесть друг другу на голову? Однако чтобы Дом стремился к небу, мы возведем и верхние этажи – отдадим их под залы собраний, залы звучащих книг и бегущих картин, галереи звонов. Через мраморные потолки, полупрозрачный белый мрамор с голубоватыми прожилками, подобными чистой крови, – ты видел такой? – будут просвечивать широколистые ветви, колеблемые ветром, и тени, которые они отбросят, помешают мрамору застыть в своем постоянстве.